Аутодафе - Эрик Сигал (2002)

— Нет, просто пытаюсь вас убедить, что я достоин аудиенции вашей племянницы. В любом случае, пусть это решит ее отец.

— Нет, он будет против, я в этом убежден, — твердо объявил старик. — Вы из какой-то глуши… Семьи вашей мы не знаем…

Пожалуй, тут я должен признать, что впервые в жизни ощутил гордость за свою родословную. Теперь от меня требовалось только одно — быть тем, кто я есть.

— Не найдется ли у вас случайно экземпляра «Большой книги хасидских напевов»? — небрежно полюбопытствовал я.

— Конечно, найдется. Оба тома. Купить хотите?

Я ответил на вопрос вопросом:

— А может быть, вы знакомы и с представленными там песнями?

— С некоторыми. — Он отвел глаза, из чего я заключил, что он уже чувствует себя посрамленным. — С самыми известными — безусловно.

Я снова украдкой посмотрел на Мириам, которая не спускала с нас глаз, дожидаясь развязки.

Я стал напевать:

— «Бири-бири, бири-бири-бум».

Старик уставился на меня, как на сумасшедшего.

Вдохновленный этим, я стал прищелкивать пальцами и запел в полный голос.

— Узнаете мотивчик, реб Эйб?

— Конечно! Это сочинил Моисей Луриа, покойный зильцский рав, да будет земля ему пухом. Это все знают.

— Так вот, я его сын — бири-бум.

Я услышал резкий вдох и обернулся — Мириам закрывала рот рукой. Но глаза ее были открыты, и они сияли. Старик стоял разинув рот. Он начисто лишился дара речи.

И тут от дверей загудел голос:

— Эйб, чем это вы тут занимаетесь?

Старик обернулся. На пороге стоял его брат реб Видаль, солидный мужчина в возрасте.

И тут беднягу Эйба прорвало.

— Этот мешугеннер[98]… Поет тут… Говорит, он…

— Знаю, знаю. Я только хотел спросить, почему…

— Что — почему? — спросил вконец ошалевший дядюшка.

— Почему ты ему не подпеваешь?

И добродушный реб Видаль расхохотался в голос.

Надо ли говорить, что желанной аудиенции я добился. Больше того — меня пригласили провести с Видалями весь шабат плюс воскресенье. Разместили меня в квартире дяди Эйба на Кларк-стрит.

Остаток недели я провел в отчаянных попытках отрастить бакенбарды и благодаря черному цвету волос умудрился к пятнице достичь приемлемого минимума.

Распаковывая свой чемодан в гостевой комнате — сильно сказано для большого чулана, в котором мне было предложено поселиться, — я вспоминал бешеную суматоху предшествовавших нескольких дней. Я задался целью обзавестись всеми атрибутами ортодоксального еврея и, кажется, прочесал все возможные магазины в поисках приличного — и хорошо сшитого! — ортодоксального наряда. Сейчас, глядя на себя в зеркало, я как будто услышал: «Эй, Дэнни, ты где пропадал?»

Мать Мириам не пожалела ни сил, ни средств на ужин. Были приглашены даже перезрелые кузины — Менделе и Софи. Мой вклад заключался в бутылке «Шато Барон де Ротшильд», строго кошерного настоящего французского бордо.

Единственное, чего я боялся, это пролить красное на их дорогую белую скатерть, поскольку стоило мне войти — и я не мог больше оторвать глаз от Мириам. В бело-голубом платье с высоким кружевным воротом и манжетами она была еще прелестнее, а при свете мерцающих свечей личико у нее было совсем ангельское.

Мною владели противоречивые эмоции. С одной стороны, я был счастлив, и даже польщен, что реб Видаль, как мне показалось, прочесал все музыкальные сборники в своем магазине и выучил абсолютно все, сочиненное равом Луриа. С другой стороны, я боялся, что меня будут воспринимать исключительно как его сына. Но потом я убедил себя, что, раз наш библейский предок Иаков мог четырнадцать лет работать в полях Лавана, чтобы заслужить свою возлюбленную Рахиль, значит, и я смогу пережить высокое положение своего рода и все же добиться Мириам собственными усилиями.

— Кстати говоря, — упомянул реб Видаль за рыбой, — я читал в «Ла Трибюн», что ваш дядюшка наделал много шума.