Комплекс Мадонны - Норман Богнер (1997)

— С той минуты, как встретил ее…

— Возможно, я считаю ее недостойной тебя.

— Недостойной? Что это за слово? Ты ведь говоришь о человеческом существе, а не об идеальном воплощении добродетели. Только то, что вот тут, — он ткнул Робби в грудь кончиками пальцев, — и значит что-то. Если действительно затронута душа.

— Ты сделал все возможное, чтобы уничтожить мое уважение к тебе.

— Неужели? Возможно, для меня уважение не имеет такого значения, как для тебя. Подрастая и взрослея, ты создавал себе мой образ, а я никогда не был тем, чем или кем я тебе казался. Мы жили без женщин, и это было ошибкой. Я старался быть осмотрительным, и это сделало тебя скрытным. Ты знал, что мне чего-то недостает, и боялся спросить, чего именно мне не хватает, потому что считал это проявлением дурного тона. Деньги смущали тебя, положение тебя подавляло, и ты всю свою жизнь пытался стать достойным того, что принадлежало мне и не принадлежало тебе, потому что полагал, что эти ценности значат больше всего. Так что прекрати жить за меня мою жизнь и займи свое место. И если ты выучишь — если я смогу научить тебя лишь одному, — что именно люди, твое отношение к ним, то, что чувствуешь ты, и то, что чувствуют они, наполняет твою жизнь…

Робби отшатнулся от него.

— Прошу прощения за то, что дал тебе совет, был нравоучительным, но это слабости моего возраста — и влюбленности, А теперь будь хорошим мальчиком, привези сюда Барбару.

* * *

Подобно человеку, долго решавшемуся броситься в холодное, неспокойное море, нырнувшему и немного поплававшему и обнаружившему, что вода вовсе не такая холодная, как казалась раньше, Тедди начал давать показания. Он являл собой картину спокойной уверенности, искренности, остроумной учтивости и открытости, и, однако, за этим односторонним образом наблюдательный зритель мог различить другой, подобно тому, как за квадрообразом на портрете Пикассо, с парой носов, глазами, ушами и волосами, запечатленными в профиль и сзади, с многократно размноженными чертами, стоят необузданные противоречия человеческой сущности.

— А теперь, когда мы восстановили всю технику ограбления, — говорил Алекс, — не могли бы вы сказать, обсуждали ли вы с Лопесом, что делать, если кто-то помешает грабителям осуществить их замысел?

— Мне никогда не приходило в голову, что такое может случиться, поэтому мы это никогда не обсуждали.

— А у Лопеса был какой-то план на этот случай?

— Не знаю. Очевидно, был, но я не был в него посвящен.

— Если бы ограбление было связано с насилием, вы не стали бы его замышлять?

— Нет, категорически, нет.

— Значит, у вас не было плана действий на случай неожиданного появления Гранта или полицейского?

— Никакого.

— Вы можете сказать нам, почему вы решили прибегнуть к ограблению?

— У меня не было способа узнать, что именно происходит с Барбарой во время приемов. Я лишь замечал, что наши отношения ухудшаются с каждым днем, и я должен был узнать, почему. Если бы вина была моей — что-то, сделанное мной, беспокоит ее, — я был готов предложить компенсацию. — Он помолчал, ища в зале Барбару. — Я…

— Да?

— Я люблю ее и не хотел бы, чтобы она продолжала страдать, поэтому я готов сделать все возможное, чтобы облегчить ей боль.

— Почему вы обратились к доктору Фреру, а не к какому-то другому врачу?

— Мне его рекомендовали с лучшей стороны.

— Во время первой встречи вы заключили какое-то соглашение, которое, на ваш взгляд, доктор Фрер не выполнял?

— Да, он обещал представлять мне еженедельный отчет, письменный или устный, об успехах лечения.

— Делал ли это он в действительности?

— Нет, не делал.

— Почему вы не обратились с Барбарой к другому врачу?