Первые ласточки - Эльза Вернер (2016)

– Как секунданта? Это было лишнее, эту услугу мне оказал наш хозяин, а в качестве огорченного родственника ты все равно явился бы слишком поздно.

– Эдмунд, не говори так легкомысленно о серьезных вещах! – с недовольством промолвил Освальд. – Во время любой дуэли на карту приходится ставить жизнь.

– Боже мой! По-твоему, мне надо было бы сначала составить завещание, торжественно вызвать тебя для прощания и оставить трогательное «прости» Гедвиге. К таким вещам следует относиться как можно проще и полагаться на свое счастье.

– Как видно, слова противника были для тебя далеко не так безразличны. Чем он, собственно, так оскорбил тебя?

– Речь зашла о старом процессе из-за Дорнау. Меня дразнили тем, что я проникся практической идеей закончить процесс свадьбой. Я беспечно ответил на эту шутку. Тут Занден произнес такую фразу: «Так как Дорнау переходит к Эттерсбергу, то все предыдущие старания в этом отношении были совершенно напрасны».

– Ты ведь знаешь, что твоя невеста отказала барону, – пожимая плечами, сказал Освальд. – Естественно, что при каждом удобном и неудобном случае он готов уколоть тебя.

– Да, но его фраза была направлена против моей матери, – проворчал Эдмунд. – Ведь ни для кого не тайна, что она решительно восстала против брака своей двоюродной сестры с Рюстовом и всегда была на стороне разгневанного отца. Она очень высокого мнения о своем происхождении и своих сословных правах и считала своей обязанностью со всей энергией вступаться за них. Именно поэтому я так высоко ценю жертву, которую она приносит мне. Но свои слова барон Занден произнес так, будто завещание было внушено дяде Францу из корыстных целей, чтобы Дорнау досталось мне. Неужели я должен терпеть это?

– Ты заходишь слишком далеко. Не думаю, чтобы Занден думал именно так.

– Все равно, я понял это именно так. Почему же он не отрицал, когда я потребовал у него объяснения? Может быть, я и погорячился, но в этом отношении я очень щепетилен. Ты часто упрекаешь меня в легкомыслии, но есть границы, за которые оно не переходит, и тогда я смотрю на вещи серьезнее, чем ты.

– Я знаю это, – медленно сказал Ос-вальд. – В двух случаях ты можешь чувствовать глубоко и серьезно: когда затрагиваются твое чувство чести и твоя мать!

– И они составляют одно целое! – почти грозно воскликнул Эдмунд. – И кто оскорбит их хоть тенью подозрения, тот будет иметь дело со мной!

Он вскочил и гордо выпрямился. Обычно веселое и беспечное выражение его лица сменилось глубокой серьезностью, а глаза горели страстным волнением.

Освальд замолчал; встав около письменного стола, он приготовился отбросить бумаги и вынуть портрет, но, услышав последние слова графа, невольно остановился. Почему в этот момент должен был состояться именно такой разговор?

– Я никогда не подозревал, что это завещание могло дать повод к такому толкованию, – снова начал Эдмунд. – В противном случае уже тогда, когда умер дядя, я отказался бы от наследства и никогда не допустил бы процесса. Если бы Гедвига осталась мне чужой и судьба присудила мне Дорнау, мне кажется, клеветники не побоялись бы сделать меня пособником обмана.

– Можно быть и жертвой обмана, – глухо проговорил Освальд.

– Жертвой? – повторил граф, быстро оборачиваясь к брату. – Что ты хочешь этим сказать?

Рука Освальда лежала на бумагах, скрывавших роковой медальон, но он холодно ответил:

– Ничего! Я не думал сейчас о Дорнау. Нам ведь известно лучше, чем кому бы то ни было, что дядя Франц действовал по своей воле. Но завещание составлено в твою пользу, в ущерб дочери; в таких случаях есть место клевете, и она толкует о постороннем влиянии. В данной ситуации, что вполне естественно, могли подумать, что мать требовала всего в интересах сына.