Долгая дорога в дюнах - Олег Руднев (1984)

— А если я скажу, что перед приходом немцев подал заявление в партию?

— Как-нибудь на досуге мы потолкуем на эту тему. Если, конечно, до того вас не укокошат собственные дружки. Идите, Банга, вы мне надоели.

Бирута, как завороженная, стояла неподалеку от комендатуры, ждала появления Артура. И не поверила своим глазам, когда он вышел один, без охраны. Медленно спустился с крыльца, миновал часовых и отрешенно побрел по улице. Девушка догнала его у колодца:

— Артур!

Он обернулся, посмотрел на нее, будто не узнавая, двинулся дальше. Ей стало не по себе.

— Артур, ты что? Тебя выпустили?

Он молча кивнул.

— А Лаймон? Что с ним? Он живой?

— Живой. — Банга облизнул пересохшие губы и неожиданно покачнулся. Бирута едва успела поддержать его.

— Тебе плохо? Я провожу…

— Нельзя… Не надо… Они возьмут тебя на заметку… — шептал как в горячке Артур. — Они хотят сделать из меня приманку. Понимаешь?

Девушка ничего не понимала, но видела, как у него по щекам катятся слезы, чувствовала: произошло что-то ужасное.

Вечером Озолс долго возился с внуком. Он делал мальчишке козу, тот хохотал и бесцеремонно таскал деда за нос. А когда пролепетал что-то похожее на «деда», Якоб чуть не прослезился:

— Господи, думал ли, что доживу? Воробушек ты мой… Марта! Слыхала, как расчирикался? Дедом уж величает. Подрастай, подрастай, сорванец, я тебе лошадь подарю. Настоящую! Хочешь на лошадке покататься? Вот так… Вот так…

Марта смотрела на отца, размякшего от умиления, и не знала, как подступиться к тому, что ее больше всего волновало. Наконец, решилась, подсела рядом:

— Отец, где Артур?

Озолс поскучнел, насупился.

— Здесь, под арестом… — Голос у него стал вялый, скучный.

— Что ему грозит?

Отец молча повел плечами.

— Ты должен ему помочь.

Он опустил голову, отвернулся.

— Слышишь? Ты обязан!.. Иначе…

— Ничего я никому не обязан. Губы старика нервно кривились. — Ты не знаешь, а я видел, как они платят по векселям.

Она закрыла лицо руками, заплакала. Отец гладил ее по голове, растерянно приговаривал:

— Что поделаешь, доченька? Что поделаешь? Видно, доля у тебя такая. Никуда не денешься. Семью налаживать надо.

Марта подняла заплаканное лицо, кулаком вытерла слезы:

— Поздно, отец.

— Что поздно?!

— Ничего… Час, говорю, поздний. Эдгара укладывать пора. Ты иди!

Ребенок давно спал, а она все сидела возле кроватки, раздавленная свалившимся на нее несчастьем. От собственного бессилия становилось жутко. Где-то рядом погибает самый дорогой ей человек, отец ее ребенка, а она ничем не может ему помочь. Он даже не знает, что у него есть сын, что они рядом и думают о нем. Хуже того, она должна делать вид, что ничего не происходит.

Когда Рихард вошел в комнату, Марта ощутила настоящую физическую боль и чуть было не застонала. Но он сам был чем-то очень возбужден и не обратил внимания на ее настроение.

— Мы не могли бы с тобой поговорить?

Марта какое-то время молча смотрела на него, как бы соображая, чего от нее хотят, тяжело вздохнула:

— Слушаю тебя.

Лосберг нервно прошелся по комнате, присел на краешек громоздкого кожаного кресла.

— Я хотел бы вернуться к нашему последнему разговору в Мюнхене.

— Зачем? Разве мы не обо всем договорились?

— Договорились. И я намеревался начать оформление нашего развода немедленно по прибытии сюда. Даже списался с Крейзисом, просил, чтобы он помог уладить все с наименьшей затратой нервной энергии — и для тебя, и для меня.

— Тогда в чем же дело?

— Дело в том, что возник ряд непредвиденностей. Согласись, — затевать бракоразводную канитель в доме тестя, воображающего себя счастливым дедушкой… Да еще сразу после возвращения.

— Думаю, эта деталь не так уж существенна. В доме, не в доме… Какая, в сущности, разница? Если все решено…