Тайна переписки - Валентин Маслюков (2011)

Второе открытие, которое Саша сделал, перечитывая роман, менее приятное, состояло в том, что прочие его литературные опыты — рассказы (он писал их в армии и в университете), были хуже этой ранней, детской по сути вещи. Готовясь к писательской миссии, он понуждал себя писать рассказы, и они как будто стояли уже ближе к тому, что принято было считать литературой, но Саша не только не показывал никому свои опыты, но и сам не мог перечитывать их без отвращения. В романе он был свободен, не слишком задумываясь, что из всего этого получится и для кого пишет, повиновался фантазиям. Вымученные его рассказы носили следы насилия. В поздних своих вещах Саша ощущал себя внутренне обязанным, а сочетать обязанность с творчеством не умел и даже не подозревал, что одно из условий мастерства как раз и есть умение сочетать то и это: расчет и чувство, обязанность и фантазию. Саша не подозревал, что оба слагаемых творчества существовали в его вещах по отдельности: ничем не связанная и потому лишенная по большому счету созидательного начала фантазия была представлена в романе, а все то скучное, что относилось к обыденной, необходимо-рабочей стороне творчества, с обескураживающей наглядностью проявилось в рассказах. Воображая себя достаточно искушенным сочинителем, Саша не знал еще, что станет писателем лишь при том условии, что найдет способ соединить распадающиеся в неловких руках элементы творчества в нераздельное целое.

16

Пока что он не умел управлять воображением, оно включалось, когда не было в том практической надобности, и отказывалось служить, когда он брал перо, чтобы сочинить нечто, имеющее начало и конец. К заказу Трескина, ко всей этой окололитературной работе Саша отнесся легко, если не сказать иронически. Сочинение любовных писем от лица экстравагантного миллионера представлялось ему забавным, ни к чему не обязывающим пустячком, и, может быть, именно поэтому, из-за отсутствия давящей необходимости, фантазия разошлась. Строки писем начинали звучать в нем обрывками и целыми пассажами. Большей частью бессвязные, лишенные промежуточных звеньев, они застигали его на улице, на кухне за ужином, среди случайного разговора… и ночью в постели он обнаруживал, что не спит.

Сразу и без усилия обозначилась внутренняя конструкция произведения, последовательность и соотношение частей. Каждое письмо становилось звеном общего замысла, который он начинал постепенно постигать. Девушка Трескина занимала его при этом весьма относительно. Всякое литературное произведение подразумевает читателя, это самоочевидно. И вообще говоря, читатель, взятый как целое, умнее, тоньше, талантливее любого отдельного писателя, читатель вообще безмерен, как время. Но что касается трескинских писем, то здесь Великий Всемудрый Всеблагий Всеуличающий читатель был представлен предельно малой величиной, и сочинитель не испытывал по отношению к этой величине — девушке Трескина — той душевной робости, которую должна была бы вызывать мысль о всей читательской громаде в целом. И более того, Саша не чувствовал особого почтения к девушке, которая понравилась Трескину, не слишком высокого был он мнения о девушке, которая могла понравиться Трескину. Имелась, тут, конечно, изрядная доля самообольщения, но ведь нельзя было и браться за дело иначе, как обольщаясь.

Представлял он себе нечто искусно загримированное… некий усредненный идеал, высшее достижение стандарта, которое только и могло привлечь внимание Трескина. И такая девушка, разумеется, демонстрировала пренебрежение к миллионеру только для того, чтобы быть искусно обманутой. Обман слишком явный и грубый, безусловно, оскорблял ее представления о красивом, желание быть красиво обманутой как раз и составляло существо ее потаенных, вероятно, бессознательных ожиданий.