Роковая женщина - Майкл Корда (1998)

Офис де Витта на Уолл-стрит с первого взгляда производил нужное впечатление, накапливавшееся десятилетиями. Это была мрачная, угрюмая комната несколько обветшалого вида, который было способно создать только время — самое подходящее место, куда богачи могли приносить свои тайны. Единственным ярким пятном был американский флаг, свисавший со стены позади стола де Витта, рядом с парадным портретом маслом Кира Баннермэна, чьи холодные синие глаза, казалось, с презрением смотрели на стоявшие напротив стеллажи с книгами по юриспруденции, выстроившимися ровными рядами на полках. Алекса чувствовала, как медленно погружается в болото депрессии при мысли, что ей придется выдержать неприятный разговор с де Виттом — а может, виной был взгляд патриарха Баннермэнов, взиравшего на нее из золоченой рамы как на незваную гостью. Его взгляд словно преследовал ее — такое же ощущение у нее возникало, когда она смотрела на глаза детей на портретах Дэя Кина.

— Это как дурной сон, — сказала она. — Мне все кажется, что я сейчас проснусь и пойму, что ничего подобного на самом деле со мной не происходило.

— Совершенно верно, — скорбно произнес де Витт, приподняв брови. Выражение его лица пристало бы могильщику, выражающего соболезнование человеку, который заказывает похороны по самому дешевому разряду. — Все это весьма неприятно.

— Неприятно? — Слово отнюдь не показалось ей уместным, а ее нервы и так были на пределе.

Де Витт попробовал подобрать другое.

— Огорчительно? — сделал он новую, более удачную попытку. — Болезненно, — с довольным видом заключил он, словно поздравил себя с тем, что нашел наконец верное слово.

— Конечно, это болезненно, с точки зрения моей клиентки, — отрывисто бросил Линкольн Стерн, словно Алексы здесь не было и в помине. Стерн использовал любую возможность, чтобы помешать ей говорить самой, и ее это уже начинало раздражать.

Де Витт презрительно фыркнул.

— Без сомнения. И для всей семьи тоже. Не сесть ли нам?

Они сели — Алекса и Стерн на софу, де Витт, через кофейный столик от них, в антикварное кресло, казавшееся для его габаритов слишком маленьким и хрупким. Его костлявые колени задрались в мучительно неудобной позе, открыв постороннему взору черные носки с красным узором — как раз подобную расцветку презирал Артур.

Случайно или намеренно, подметила она, но де Витт усаживал своих клиентов против символов, словно бы обладающих способностью подавлять способность к сопротивлению — портрета Кира и флага. Для тех же, кто еще умудрялся сохранять присутствие духа, в запасе имелась группа фотографий в серебряных рамках: де Витт мрачно возвышается над усмехающимся Нельсоном Рокфеллером; серьезный де Витт пожимает руку Эйзенхауэру; де Витт, с выражением великомученика на лице, беседует с Никсоном.

При виде последней фотографии Алекса ощутила, как у нее пересыхает во рту: Артур Баннермэн, моложе и куда более щеголеватей, чем она его знала, во время своей президентской кампании. Он спускался по лестнице, раскинув руки словно Папа Римский, благословляющий приветствующую его толпу. Позади стоял Роберт, которому только-только исполнилось двадцать лет. У отца и сына были одни и те же черты лица, но какая-то едва уловимая микроскопическая разница делала выражение лица Роберта более жестким, чем у отца.

Она спросила себя — может, это просто игра света и тени? — в конце концов, лицо Артура округлилось в среднем возрасте, тогда как лицо Роберта всегда оставалось худым. Причем на фотографии под глазами Роберта были темные круги, словно он не спал круглые сутки, тогда как сам кандидат в президенты выглядел свежим и отдохнувшим. Позади Роберта стоял де Витт, чье лицо отражало презрение аристократа к попыткам шурина угодить толпе обывателей.