В ловушке любви - Франсуаза Саган (1994)

Он смотрел, ничего не понимая. В конце концов, разве в Париже только один «даймлер»? Я даже не знала какого цвета тот, что видел Луи. И потом я всегда испытывала отвращение к такого рода подробностям. Я предпочитала остаться в рамках дружбы и уважения, а не заниматься детективным расследованием. И снова, в который раз, чтобы не углубляться в познание сути вещей, я удовлетворилась изучением их форм.

— Не будем больше об этом, — сказала я. — Хотите что-нибудь выпить?

Он улыбнулся:

— Да, и на этот раз чего-нибудь крепкого.

Он достал из кармана маленькую коробочку и извлек из нее две пилюли.

— Вы продолжаете принимать эти лекарства? — спросила я.

— Большинство горожан поступают точно так же, — ответил он.

— Это транквилизаторы? Не представляете, насколько эта мания мне не нравится.

Это было правдой. Я никак не могла понять, как это можно с такой яростью стремиться смягчить удары судьбы. Мне казалось, что это показатель постоянного поражения. Что этот занавес, протянутый между несчастьем, горем и самим собой подобен белому флагу, возвещающему о капитуляции.

— Когда вы достигнете моих лет, — сказал Юлиус с улыбкой, — вы тоже не захотите попасть в такую зависимость от…

Он искал нужное слово.

— От собственного организма, — заключила я с иронией.

Он закрыл глаза, кивнул головой, и мне совсем расхотелось шутить. Может быть, действительно когда-нибудь наступит такой день, когда мне придется затыкать рот свирепым волкам моих желаний, крикливым птицам моих страхов и сожалений. Может быть, наступит день, когда я уже не смогу выносить даже саму себя, превратившись в черно-белую детальку без цвета и граней. И буду кататься на велосипеде, не выходя из ванной, периодически глотая разноцветные пилюли. Мускулистые ноги и обессилевшее сердце, решительное лицо и мертвая душа. Я вдруг увидела все это, но не поверила, потому что между этим кошмаром и мною стоял Луи. Я выпила вместе с Юлиусом виски, и мы, смеясь, вспомнили бегство мадам Дебу.

— Кончится тем, что она вцепится мне в горло, — заметила я весело. — Она терпеть не может, когда кто-нибудь ей возражает или не хочет подчиниться.

Я даже не предполагала тогда, что была очень недалека от истины.

Приближалось лето. Через несколько дней должен был наступить июнь. Люксембургский сад был приветлив и полон крикливых детей, спесивых игроков в шары и старушек, тоже оживившихся с приходом тепла. Мы сидели на одной из скамеек — я и Луи. Мы решили поговорить серьезно. Потому что едва мы оставались наедине, как наши руки начинали тянуться к волосам, лицу друг друга. В своем блаженстве мы готовы были мурлыкать, словно кошки, и естественно, все, не относившееся к ласкам, оставлялось на потом. Мы переживали время молчаливого счастья. Наши фразы оставались незаконченными, и это не пугало, ведь тела договаривали несказанные слова. Но, похоже, в этот день Луи решил расставить все на свои места.

— Я вот подумал… — начал он. — Во-первых, я должен признаться тебе кое в чем. Мое благородное презрение к обществу было не единственной причиной, по которой я покинул Париж. Я был заядлым игроком. Играл в карты.

— Очень хорошо, — сказала я. — Я тоже играю в карты.

— Это ничего не меняет. Прежде чем окончательно промотать наше с Дидье состояние, я удрал. Я стал ветеринаром, потому что люблю животных, а потом — всегда приятно лечить тех, кто не может возражать. Но заставлять тебя жить в деревне я не хочу. Но и без тебя жить тоже не хочу.

— Если ты хочешь, я перееду в деревню, — сказала я.

— Я знаю. Но я также знаю, что ты любишь свой журнал. Да и я на самом деле очень хорошо могу устроиться в городе. Я знаю нужных людей, например владельцев конных заводов. Буду лечить лошадей и одновременно находиться рядом с тобой.