Любимые и покинутые - Наталья Калинина (1994)

Устинья смотрела на него широко раскрытыми удивленными глазами — она явно ничего не понимала, хотя русским владела в достаточной степени, чтобы понять рассказ о человеческих поступках, чувствах, стремлениях, то есть о темах вечных, описания которых обкатывались и обтачивались веками. Ей были вроде и знакомы все слова Николая Петровича, но их смысл оказался недоступен.

— Значит, оно правда про тюрьмы, — сделала свой вывод Устинья. — И тебя тоже могут туда посадить. За сына. Не дай Господь. С нами-то что будет?..

Они еще долго сидели на кухне, и Николай Петрович поведал Устинье о своих отношениях с Агнессой, поведал скупо, без эмоций. Да их давно и не было. Как ни странно, он не вспоминал о ней все эти годы — разве что сразу после разлуки. А вот о Нате почему-то несколько раз думал.

Наконец Устинья встала из-за стола, потянулась и сказала:

— Если б это был мой сын, не сидела бы я сейчас с тобой за чаями, а ринулась бы скорей прижать его к груди. Если бы это был мой Ян… — Она вздохнула и на мгновение прикрыла ладонью глаза. — Мужчины, похоже, привязываются к детям от любимых женщин. Вон ты Машку как любишь, хоть она и не родная тебе по крови. Анджей тоже ее сильно любил… Помню, увидела я их вместе — они тогда из тыквы голову клоуна мастерили — и сразу все до капельки поняла. А что если, Петрович, мы возьмем твоего сына, а всем людям скажем, что это якобы мой нашелся?.. — У Устиньи от возбуждения вспыхнули щеки. — Я его сама и выращу, и воспитаю. — Но вдруг ее лицо померкло. — Нет, не смогу я никого, кроме Машки, любить. В самое сердце пробралась, коречка коханая!

Машка надела пачку и пуанты. Все это богатство привез ей из Москвы Николай Петрович — купил в мастерской Большого театра, куда помог ему найти дорожку товарищ из ЦК. Девочка уже два года занималась в балетном кружке, и могла легко садиться на шпагат, задирать выше головы свои длинные сильные ноги, доставать кончиком большого пальца до затылка, при этом красиво выгнув спину, как на фотографии, изображающей Галину Уланову в партии Одетты. Сейчас Машка вихрем пронеслась по всем комнатам, задерживаясь возле каждого зеркала и любуясь своим воздушным отражением. Потом поставила на проигрыватель пластинку с Адажио из «Лебединого озера», до отказа повернула регулятор громкости и выбежала на середину столовой, готовясь начать танец перед невидимой аудиторией. Она вся отдалась музыке и своим движениям, которые, как ей казалось, рождались из самого Адажио, и не сразу заметила зыбкую тень на пороге. Одетта клялась Зигфриду в вечной любви, и это нужно было выразить жестами. Машка села на полушпагат, прижала к сердцу трепещущие ладошки и склонила голову перед воображаемым избранником. Тень на пороге колыхнулась, отделилась от дверной притолоки и стала двигаться, подчиняясь ритму мелодии. Подняв голову от пола, Машка тихонько вскрикнула и замерла, не в силах шевельнуться. Мать, одетая в белую батистовую рубашку-тунику с широкими кружевами на подоле, кружилась по комнате, едва касаясь пола. Она казалась совсем прозрачной в свете солнечных лучей из двух больших окон. Движения ее рук напоминали трепет лебединых крыльев, и Машке показалось, мать вот-вот взлетит. Но тут закончилась пластинка, руки Маши-большой безжизненно упали и она медленно осела на ковер.

— Мамочка! Ты поправилась, поправилась! — закричала Машка и стала прыгать и громко хлопать в ладоши. Она подскочила к матери, обняла за шею, прижалась к ее щеке и, сама не зная почему, разрыдалась. Маша-большая никак не прореагировала на истерику дочки. Она сидела, поджав под себя ноги и обхватив руками колени, и смотрела в одну точку выше Машкиного затылка. Этой точкой был желтый бумажный цветок на тюлевых шторах, который прицепила сегодня утром Машка. Вдруг Маша-большая резким движением поднялась с ковра, оттолкнула дочку, подбежав к окну, сорвала со шторы цветок и стала топтать его босыми ногами. При этом лицо ее оставалось бесстрастным.