Любимые и покинутые - Наталья Калинина (1994)

— Устинья уйдет вздремнуть, а мы Знаешь, я скажу громко, что иду заниматься музыкой, ты спросишь, можно ли со мной. Мы влезем через окно к тебе и полежим, как вчера. Ладно?

— Ладно, — сказал Толя и больно стиснул Машин локоть.

— Мы ведь только ласкаем друг друга и целуем, и никакого греха не делаем. Правда?

— Правда, — не совсем уверенно согласился Толя.

Устинья не ушла к себе — на душе что-то уж очень тревожно было. Она села в кресло возле стола, взяла в руки какую-то книгу и задумалась.

Ее очень беспокоила Маша. Она уже проклинала себя за то, что, поддавшись жалости, привезла сюда Толю, тем самым бросив этих двух детей, пребывающих в болезненно незащищенном состоянии перехода от детства к ранней взрослости, то есть юности, в объятья друг друга Теперь уже поздно что-либо изменить. Маша буквально на глазах превратилась во взрослую девушку с душой страстно влюбленной женщины. Толя стал мужчиной (он был им с самого начала, только не сознавал этого), и это состояние устраивало его самого гораздо больше, чем уход в религию.

Они были прекрасной парой, и в то же время эти двое, случись им жить под одной крышей, любя, жестоко терзали бы друг друга. Устинья отчетливо — слишком отчетливо — понимала это. Как и то, что любовь этих двух детей отнюдь не слепая Сухой хворост часто вспыхивает от случайной искры, однако эта искра была не случайной.

— Устинья, я пойду заниматься, — сказала Маша. Она стояла посреди веранды, прижимая к груди растрепанные тетрадки нот.

— С Богом, — машинально сказала Устинья. — Надень свитер.

— Нет, там очень жарко. И душно. Ну, я пошла.

И она стала медленно снимать с крючка возле двери клеенчатый плащ.

Устинья обратила внимание, как, уже сняв с крючка плащ, Маша обернулась и посмотрела на Толю, который стоял возле окна с опущенной головой. Хотела ему что-то сказать, но передумала, нарочито громко зашуршала плащом.

Она уже сделала первый шаг по лестнице — медленный и какой-то неохотный, — когда Толя сказал очень тихо, не поднимая головы:

— Можно я с тобой?

— Конечно. Только давай скорее, а то через два часа начнут собираться бильярдисты. Они так стучат…

Толя, все так же не поднимая головы, пересек веранду, стараясь держаться на приличном расстоянии от Устиньи.

Устинья глядела им вслед. Они медленно шли, обняв друг друга под широким, похожим на крыло гигантской летучей мыши, плащом. Она им завидовала. Она их жалела. Она понимала, что впереди их ждут не только розы.

Устинья не слыхала, как Николай Петрович поднялся по лестнице — она задумалась, подперев рукой правую щеку и глядя сквозь ветки сосен на мутно бирюзовое беспокойное море.

— Здравствуй, Устинья, — громко сказал Николай Петрович, снимая намокшую шляпу.

Она вздрогнула. Почему-то похолодело внутри, словно Николай Петрович застал ее за каким-то запрещенным занятием, и теперь ей предстоит оправдываться перед ним.

— Откуда ты? — произнесла она первые пришедшие на ум слова.

— Ясное дело не с неба. А где Машка? И вообще как у вас дела идут?

Николай Петрович сел в плетеное кресло напротив Устиньи, и она тут же отметила, что вид у него неважный, хоть он уже слегка загорел. Собственно говоря, перед ней был прежний Николай Петрович Соломин, такой, каким она его оставила два месяца назад. Просто она успела от него отвыкнуть.

— Она… занимается в кинозале. Там рояль. У нас все в порядке. А ты к нам надолго?

— Не бойся — не стесню. Я здесь поблизости устроился. Хотел забрать вас с Машкой на денек-другой к себе — апартаменты у меня роскошные, между прочим. Даже рояль есть. Да и кормят, надеюсь, по более высокому рангу, чем здесь у вас. Съездим в Сухуми, в обезьяний питомник, можно будет и на озеро Рица проскочить. А то вы все тут в четырех стенах сидите. Скучно небось?