Любимые и покинутые - Наталья Калинина (1994)

— Приехал Машин отец. Он ждет ее в моей комнате на балконе. Я сказала, что Маша занимается музыкой в кинозале. Он не знает, что Толя здесь. Ему лучше про это не знать. Маша, ты должна появиться с улицы. Ты не знаешь, что приехал отец, но догадываешься. Потому что я пришла в кинозал и сказала тебе, что приехал человек, который тебе очень дорог. Будь с ним поласковей, коречка.

Устинья прикрыла дверь, прокралась на цыпочках на веранду, спустилась под зонтом по лестнице и остановилась посреди дорожки, поджидая Машу. Она показалась через три минуты — с нотами под мышкой, в длинном черном плаще. Только шла она не со стороны кинозала, а по тропинке из-за дома (хотя и таким путем можно было пройти в кинозал). Молча подошла к Устинье и уткнулась лицом ей в грудь.

Устинья потрепала ее по плечу и сказала.

— Милая коречка, я понимаю, он не вовремя, но ведь он тебя любит. Помни об этом, ладно?

Маша стала медленно подниматься по ступенькам, тяжело волоча за собой черный хвост плаща. Остановилась на пороге веранды и сказала:

— Ну вот, Устинья, все ты мне наврала — никого здесь нет. А я так спешила… — В голосе Маши было столько боли и разочарования, разумеется, не имеющих никакой связи с только что сказанным ею, что сердце Устиньи дрогнуло и она поспешила на помощь своей коречке, обняла ее за мокрые плечи, поцеловала в горячий лобик, прижала к себе.

— Как нет? Не может быть…

И тут появился Николай Петрович, широко раскрыл руки, приглашая Машу в свои объятия. С секунду они стояли и смотрели друг на друга, потом Маша, сбросив резким движением плащ, кинулась к Николаю Петровичу, обвила его руками за шею и разрыдалась у него на груди.

— Что ты, что ты, хорошая моя, — говорил Николай Петрович, а по его щекам тоже текли слезы. — Ну, ну, будет. Все хорошо, все живы-здоровы, все тебя очень любят.

— Папочка, папочка, люби меня, ладно? — твердила Маша сквозь рыдания. — Мне очень нужно, чтобы ты меня любил. Иначе я… я… умру.

Он долго носил ее на руках, гладил по спине, по голове. Наконец Маша успокоилась, улыбнулась и они сели втроем к самовару пить чай.

Устинья, то и дело с тревогой поглядывавшая на Машу — она очень испугалась внезапно приключившейся с ней истерики, поняв безошибочным материнским чутьем, как Маша хрупка и беззащитна душой, — заметила на ее тоненькой смуглой шейке мелкие кровоподтеки, и снова у нее заныло в груди. «Вот же натворила дел, старая дура, — кляла она себя. — А что если они уже…» И она стала еще внимательней приглядываться к Маше.

Николай Петрович, обрадованный более чем сердечным Машкиным приемом, разумеется, ничего не заметил. Он расспрашивал, чем она занимается, много ли купается, что читает и так далее. Сказал:

— А я приехал за вами — хочу забрать на несколько дней к себе. В Сухуми смотаемся, к обезьянам, еще куда-нибудь. Тебе здесь, наверное, скучно.

— Нет, не скучно, но я с тобой с удовольствием прокачусь. И в Сухуми, и куда захочешь.

— Ну вот, а ты говорила, будто она машину не переносит. — Николай Петрович с видом победителя посмотрел на Устинью. — Поедем. Обязательно поедем. Сегодня же.

— Папочка, только я бы хотела взять с собой… друга, — вдруг сказала Маша, умоляюще глядя Николаю Петровичу в глаза.

— Хоть десять бери. — Николай Петрович неожиданно наморщил лоб. — Друга? А что за друг?

Устинья ощутила болезненную слабость в ногах — так бывает, когда стоишь на самом краю высокого яра, а прямо из-под твоих ног рушится земля.

— Он очень хороший. Мы с ним познакомились здесь и очень подружились, — быстро говорила Маша. — Тебе он тоже понравится. Вот увидишь — понравится. Я сейчас сбегаю за ним и познакомлю вас, ладно?

Маша вскочила и бросилась к двери.

— Подожди, подожди… А чей он? Кто его родители? Откуда приехал?

— Какая разница? Он очень хороший, — говорила Маша каким-то ломающимся голосом, и Устинья испугалась, что с ней снова может случиться истерика. — Мы сейчас.