Любимые и покинутые - Наталья Калинина (1994)

— Но я все помню, коречка. Я даже помню, как скрипела каждая ступенька лестницы в мансарду и как хлопала каждая дверь.

— Это я тоже помню. Устинья, а…

— Что, коречка? Что ты хотела спросить?

— Да так. Очередная глупость из тех, которые последнее время часто лезут мне в голову. Просто мне кажется, этот дом хранил в себе уж слишком много тайн, и они вспыхнули в один прекрасный момент, как вспыхивает сухое сено от стеклышка, в котором отразился солнечный луч.

Устинья молчала. Она вглядывалась вперед. Сейчас, за этим холмом, откроется ложбинка, откуда раньше был виден дом. Ее сердце забилось сильно и часто. Вот сейчас… Нет, она не верила в чудеса, но на одно-единственное мгновение попыталась обмануть свой слишком уж трезвый, не поддающийся никаким обманам рассудок.

Она совсем забыла, что разрослись посаженные Анджеем ели, стеной защищавшие двор от любопытных глаз с северной стороны. Ничего, ничего не видно за ними…

— Остановитесь пожалуйста здесь, — сказала Устинья правившему лошадью мужику в стеганке. — Мы спустимся пешком. — И, сунув ему в карман сто рублей, добавила: — Спасибо.

Тропинка оказалась совсем сухой и была вся в мелких желтых цветах. Уже отцветали подснежники, хотя кое-где под кустами еще мелькали островки чистой голубизны. Маша шла первой. Это она упросила Устинью перед Москвой съездить туда, где прошло ее раннее детство, и где она не появлялась ровно пять лет. Устинья не стала ее отговаривать, да это было бы бесполезно.

Поездка была их маленькой тайной — Николай Петрович уже уехал в Москву, Вере они сказали, что едут на денек-другой в дом отдыха. Рейсовый автобус довез их до населенного пункта, где кончался асфальт. Дальше Устинья наняла телегу.

— Мы переночуем здесь, ладно? — обернувшись, сказала Маша. — Я хочу вспомнить, какое здесь небо и звезды. Правда, нам теперь негде…

— Обязательно переночуем, коречка. Я знаю где.

Во дворе цвели нарциссы. Их было много — целое желтое море склоненных к земле головок, и Маша, прикрыв ладонью правую половину лица, старалась смотреть на них, а не на то место, где когда-то стоял дом. Но все равно она видела его — он казался ей большим стеклянным кубом, и через его прозрачные стены поблескивали в недавно выглянувшем солнце струи речной воды.

Теперь она его вспомнила. Весь, до резной притолоки возле порожка и маленького чердачного оконца с вечно дребезжащим на ветру стеклышком. Вспомнив, прижалась к Устинье и больно стиснула ей локоть.

— Когда это случилось, Устинья? — спросила она ровным, ни капли не дрогнувшим голосом.

— В сочельник. Под православное Рождество.

— И вы мне ничего не сказали…

Она старалась не смотреть на черное пятно пепелища. Печные трубы уже кто-то разобрал и унес по кирпичику, детская ванночка была полна дождевой воды. Из ямы, бывшей когда-то подвалом, выскочила кошка, а за ней темно-серый котенок с круглой мордочкой и большими янтарными глазами. Кошка, зашипев, убежала в сад, котенок подошел к Маше и потерся об ее сапог.

Маша взяла его на руки и прижала к груди.

— Устинья, это тоже судьба, — сказала она. — Я знала, что меня здесь кто-то ждет.

Не выпуская из рук котенка, Маша обошла весь сад. Она останавливалась возле каждого куста и дерева, что-то беззвучно шептала. Потом, сорвав шесть самых крупных нарциссов, бросила их в детскую ванночку.

— Мне совсем не страшно, — сказала она Устинье. — Я думала, когда ехала сюда, что будет очень страшно и грустно. На самом же деле… Тебе не кажется, этого бы не случилось, если бы мы не поехали к морю и я не встретила Толю? Знаешь, мне иногда кажется, что многое случается из-за меня и ради меня. Что я привожу в движение какие-то странные силы — не знаю, злые они или добрые, — которые могут что-то изменить в этом мире. Я иногда боюсь самой себя, потому что не умею управлять этими силами, а лишь могу их пробуждать…