Любимые и покинутые - Наталья Калинина (1994)

Она сказала, что я, будучи законной женой Тадеуша (теперь уже вдовой), имею полное право на часть наследства — Брошкевичи, как выяснилось, были очень богаты. Она советовала мне начать процесс против мадам Брошкевич и даже назвала адвоката, который готов взяться за это дело. Думаю, ею прежде всего руководила ненависть к своей хозяйке, ну а потом уж симпатия ко мне. Я отказалась затевать процесс. Мое недавнее прошлое камнем лежало на моем сердце, и я больше всего на свете желала как можно скорей от него избавиться. Я целыми днями продумывала план моего возвращения к отцу Юлиану. Как я упаду перед ним на колени, стану вымаливать у него прощения, как буду искупать вину смиренной праведной жизнью.

В день моей выписки из больницы мне передали в конверте тысячу франков от мадам Брошкевич, билет на вечерний поезд и коробку шоколада. В короткой записке она желала мне здоровья и выражала надежду, что я еще сумею устроить свою судьбу.

Я изорвала записку в мелкие клочки, деньги и билет положила в сумку. Шоколад мне пригодился в дороге — я была еще очень слаба и страдала полным отсутствием аппетита, шоколад же слегка подкреплял мои силы.

До дома отца Юлиана я добралась на трамвае. Постояла возле ворот, любуясь все так же пышно цветущими хризантемами в палисаднике и думая о том, что отныне и их, и все остальное я буду видеть иными глазами — глазами грешной женщины. Входная дверь оказалась незапертой, и я прошла в столовую, где отец Юлиан в одиночестве пил чай. Он сидел на своем обычном месте спиной к двери, и я едва сдерживала слезы, глядя на его беззащитный затылок, покрытый реденькими седыми волосами. Он услышал мои шаги, сказал, не оборачиваясь:

— Вот ты и вернулась, дитя мое. Слава Богу. — Я бросилась перед ним на колени, разрыдалась. Он гладил меня по волосам, приговаривая: — Все дурное позади, Юстина. Не будем вспоминать о нем. Мне было без тебя очень плохо. Не надо мне ничего рассказывать. Если захочешь, сделаешь это потом. Я заранее отпускаю тебе все грехи.

Я всю ночь мыла и скребла запущенный дом, кормила кошек, стирала белье. А отец Юлиан сидел в столовой и читал свою любимую «Мадам Бовари» Гюстава Флобера. Когда я входила в комнату, он поднимал голову и ласково мне улыбался. Утром я ушла на дежурство в больницу, где меня тоже встретили очень ласково. Я рьяно включилась в спасительные для меня своей незыблемостью привычные будни, стараясь каждую минуту занять себя делом. Ночами я молилась — меня еще долго мучила бессонница. Деньги, полученные от мадам Брошкевич, я пожертвовала на нужды храма. Разумеется, возврата к прежней безмятежной жизни быть не могло, но я по крайней мере постепенно обретала некоторое равновесие души.

Так продолжалось до весны. В тот вечер, отправляясь на ночное дежурство в больницу, я чуть дольше обычного гляделась в зеркало, изучая лицо почти незнакомой мне женщины с заострившимися чертами и лихорадочно поблескивающими глазами. Я очень похудела за эту зиму и уже несколько раз ушивала свои старые юбки и платья. Разумеется, я заметно подурнела, но во мне это вызывало лишь злорадное чувство удовлетворения. Потому что я ненавидела свою плоть, сотворившую со мной такую злую шутку, и радовалась ее увяданию.

Как-то ночью в больницу привезли мальчика с крупозным воспалением легких. Его поместили в палату смертников. Действительно, из пятой палаты очень редко кто выходил живым.

За ночь я несколько раз подходила к его кровати, делала уколы сульфидина со стрептоцидом — антибиотиков в ту пору у нас еще не было, — клала на пылающий лоб пузырь со льдом, поправляла сбившуюся постель. Мальчик бредил. Он все время звал в бреду маму. Однажды он схватил меня за руку, открыл глаза и сказал:

— Ты пришла. Теперь я буду спать. Спасибо, что ты пришла. А они мне сказали, будто ты умерла. Но ты все равно ко мне пришла.

И он погрузился в сон.