Он лежит в ящике ее пустого, заброшенного стола, все триста семнадцать страниц, перевязанные тонкой, растянутой до предела резинкой. Разумеется, красной. Мама твердо решила его распечатать; сказала, что это не книга, пока у нее нет страниц. Я помню, как она перечитала свой роман за день, потом убрала в ящик и спустилась с мансарды по лестнице. И, насколько я знаю, больше туда не возвращалась. Она никого не просила его прочитать, не посылала в агентства или издательства, даже не говорила о нем. Мама заявила, что если ты посвятил жизнь литературе – преподаешь ее, читаешь, знаешь и любишь, – то должен попробовать сам произвести что-то на свет. Она попробовала, и этим дело кончилось.

Когда Эстер было месяцев шесть и мне доверили присматривать за сестрой, не опасаясь за ее жизнь, мама и Грэг ушли ночевать в гостиницу через дорогу – захотели побыть одни. Как только Эстер заснула в кроватке, я разложила лестницу и забралась в мансарду. Там оказалось сыро, затхло и… пусто. Наконец-то мне выпал шанс прочитать мамин роман. Я хотела узнать, о чем эта книга, на что она похожа – и часть меня, та часть, которой я не очень горжусь, надеялась, что она окажется не так уж и хороша. Маме всегда удавалось все на свете – даже любовь своей жизни она встретила, как бывает только в кино. Иногда мне кажется, что с ней невозможно сравниться – и сейчас, когда у нее все пошло наперекосяк. Но, взявшись за ручку ящика, я передумала его открывать. Впервые в жизни я поняла, что каждый имеет право на тайну. У меня было чувство, что если я прочитаю книгу, то что-то изменится, а я не хотела никаких перемен. Хотя и не знала тогда, что одного желания для этого мало.

– Это не то чтобы книга, – говорит мама, садясь за стол и открывая блокнот. Волнистая молочно-белая бумага разлинована крошечными бороздками – как раз такую мама и любит. Она листает толстые непослушные страницы, прижимается к ним щекой, словно к подушке. Мелочь, казалось бы, но это так на нее похоже, что на душе становится легче. – Я скорее не написала, а выгрузила ее на бумагу. Может, это из-за болезни. Я уже тогда начала освобождать место. Пустая голова, пустая мансарда – все сходится. – Она снова одаривает Грэга своей вежливой улыбкой. – Чудесный блокнот. Идеальный. Спасибо.

Грэг гладит ее по плечу, и мама не вздрагивает. А у него на лице такое облегчение, что больно смотреть.

– Книжка! – Над краем стола появляется носик Эстер – наверное, пришла за печеньем. – Это мне для рисунков, да, мам?

Интересно, знает ли Эстер, насколько она важна для нас? Я смотрю на нее и думаю, как это получается: как на свет появляется цельная, уникальная личность? Она такая маленькая, а мы уже не мыслим без нее жизни – она наша общая улыбка.

– Мамочка, можно мне книжку? – ласково спрашивает Эстер. – Можно?

С тех пор как Эстер исполнилось три года, мы все усвоили, что с ней лучше не спорить, иначе знаменитый характер Армстронгов даст о себе знать, и Эстер что-нибудь швырнет, или кого-нибудь ударит, или ляжет на пол и завопит, как драматическая актриса. Мы не очень-то возражаем – ну, по крайней мере мы с мамой. У нас обеих тоже армстронговский характер. Мама всегда соглашается или переключает ее внимание, так что если юная леди и не получает всего, что хочет, то не знает об этом. В этом деле мама проявляет чудеса ловкости – или, вернее сказать, чудеса материнства. Я теперь постоянно наблюдаю за ней и стараюсь запомнить ее жесты, улыбки, шутки, любимые фразочки. Наверное, когда мне было три года, она и со мной управлялась так же, но тогда я этого не замечала. А теперь должна – надо запомнить все, чтобы, когда придет время, заменить Эстер маму. В моем возрасте все совершают ошибки – только мне нельзя. У меня нет на это времени. Я должна быть дома и дать Эстер все, что дала мне мама.