Друг человечества - Уильям Локк (1994)

Септимус снова мучительно покраснел. Он принадлежал к тем людям, которые не говорят с чужими о знакомых женщинах, хотя бы эти чужие и напрашивались к ним в друзья.

— Возможно, ей это будет неприятно.

Сайфер снова похлопал его по плечу: — Отлично! Превосходно! Мне страшно нравится. И не надо говорить. Знать-то я должен, потому что знаю все, но лучше спрошу у нее самой.

Зора вернулась в пальто, закутанная в газовый шарф, подчеркивавший красоту и нежность ее лица. Она казалась такой высокой и величавой, а Сайфер — таким большим и сильным, в обоих было столько кипучей жизни, что Септимус весь съежился, ощущая себя слабым и незначительным. Его слабый голос никто бы и не услышал, когда они оба говорили в полную силу. Бедняга совсем ушел в свою раковину. Если бы он не чувствовал, что без него в качестве сторожевого пса, пусть даже крохотной болонки, Зора не приняла бы приглашения Сайфера, он бы извинился и не поехал. Он отлично видел разницу между собой и Клемом Сайфером и ничуть не обольщался тем, что Зора в первый же вечер их знакомства поехала с ним кататься. Она поступила так потому, что не считала его опасным. Просто-напросто взяла двумя пальчиками и унесла с собой, как бробдингнегские дамы Гулливера. А с Сайфером она бы не поехала одна, так же как и с тем нахалом, который к ней приставал. Септимус не то чтобы проанализировал все — мысли у него всегда были туманные и путаные — он понял это чутьем, как собака понимает, кому может доверять ее хозяйка, а кому нет. И пока Зора и Сайфер спорили о том, где кому садиться, он скромно уселся впереди, рядом с шофером, и, несмотря на увещания Сайфера, не согласился пересесть поближе к ним. Здесь он был как раз на своем месте, настороже, а там, рядом с этими двумя людьми, казалось, излучавшими жизненную силу, ему было бы не по себе.

День был на редкость ясный и красивый. Ночной ливень прибил пыль, омыл листья пальм, апельсиновых деревьев и алые цветы, буйно цветущие у дороги. На горизонте Средиземное море сливалось с небом, и на эту яркую синеву глазам было больно смотреть. В разгар пышного лета после дождя снова повеяло весной, и воздух пьянил, как пряное прохладное вино.

Зора слушала, как Клем Сайфер превозносил свой крем. Быть может, дурманящий морской воздух ударил ему в голову, но только никогда еще ей не приходилось видеть человека, который бы так упивался собственными словами. На каждом повороте дороги открывались волшебные картины, при виде которых захватывало дух от восторга. Пурпурные утесы, смеясь, глядели в море. Далекие белые городки, лепившиеся по склонам горы, тонули в райских садах. А Сайфер все пел хвалы своему крему.

— Когда я понял, чего достиг, миссис Миддлмист, — разглагольствовал он, — то всю ночь провел в лаборатории, глядя на стоявшую предо мной баночку крема и, подобно рыцарям в старину, дал себе торжественную клятву посвятить свою жизнь распространению его среди народов земли. Он должен, говорил я себе, облегчать страдания королей во дворцах и крестьян в их бедных хижинах, стать абсолютно необходимым и обитателям лондонских трущоб, и кочевникам диких степей. Я поклялся сделать его известным во всем мире — от Китая до Перу и от мыса Горн до Новой Земли. Он будет утешением всех страждущих. А я — я буду Другом человечества. Ради этого стоит жить. Мне тогда было двадцать лет, теперь мне сорок. Двадцать лет жесточайшей борьбы, какую когда-либо приходилось вести человеку!

— Но вы, конечно, вышли из нее победителем, мистер Сайфер.

— Я сочту себя победителем только тогда, когда мой крем получит всемирную известность. — И он округлил руки, изображая земной шар.

— Почему бы этому и не быть?

— Это должно быть. Иногда мне кажется, что, если вы будете со мной, мне все удастся.

— Я? — Зора невольно отодвинулась и уставилась на него в полном недоумении. — Я? Причем же тут я?