Ситуация со старушкой Бжезицкой, однако, была совершенно иной. Знание о его прошлом попало к ней как говно, брошенное в работающий вентилятор: всех обляпало и ее тоже. Вот почему, когда старушка Бжезицкая выдала это свое хамское «что вы можете сказать в свое оправдание по этому делу», а с него схлынула первая волна возмущения, когда он хотел просто встать из-за стола и выйти, он решил попросить ее о чем-то практически невозможном: о том, чтобы сохранить всё в тайне. Он подумал, что в этом нет ничего унизительного, что терять ему нечего и что стоит рискнуть. Он сказал, что все это было очень давно и что он до сих пор очень жалеет, что всё так случилось, а иногда и очень страдает из-за этого, что свое отсидел, что они с Агнешкой начинают новую жизнь, что убежали сюда от прошлого, что хотят оградить Джуниора от того, в чем тот нисколько не повинен.

Во время этой пламенной речи пан Бжезицкий сорвался с места, с грохотом опрокинув табурет, отлетевший к буфету, подошел к жене и пророкотал:

– Ванда, ты что хорошему человеку глупостями своего Вальдека из Кракова голову морочишь? Какой он там у тебя «уважаемый»? Пьяница непросыхающий и дебошир, слишком хорошо известный полиции. И правду он сроду не говорил. Даже когда трезвый. Ну, разве что на исповеди. В университете, говоришь, работает? Факт, работает, только уточни – ночным сторожем какой-то склад сторожит, и то на четверть ставки. А теперь, Ванда, послушай меня внимательно. Если ты эти, с позволения сказать, сведения своего кузина Вальдека кому-нибудь хоть словом, хоть полсловом в городке передашь, вообще языком что-нибудь брякнешь, то мы с тобой так разберемся, что ты как «Отче наш» до конца жизни запомнишь. Слышала?! – крикнул он прямо ей в ухо, поставив громкую точку кулаком по столу.

Потом, обратившись к нему, спокойно добавил:

– Пане Винсентий, что было, то было. И не мне судить. И никому другому, кроме Бога одного. Я вам так скажу. Мой дед-покойник еще до войны, в Гданьске дело было, одного панича ножом убил, потому что этот панич к его жене законной постоянно приставал, домогался ее. А поскольку нашлись свидетели этого, то суд ему только семь лет тюрьмы дал, потому что за свою женщину это сделал, и то в очень сильном нервном волнении. Хотя человек он в принципе спокойный. Что-то, видать, у него в душе в одночасье оборвалось и в мозгу перемешалось. Потом мать-отца того панича просил о прощении. А когда наконец из тюрьмы весь до последней капли выжатый вышел, нашлись какие-то лахудры, которые к нему с этим делом лезли. До того дело дошло, что в Америку пассажирским пароходом от всего этого уплыл и никогда в Польшу к сыну своему, то есть к моему отцу, не вернулся. Вот так и не пришлось мне видеть дедушку моего. А посему я, Клеменс Бжезицкий, пане Винсентий, честью своей тут клянусь, что из дома этого ни единое слово о том, что было, не вылетит. Пока я жив и супруга моя жива! Можете в этом быть уверены.

Клеменс Бжезицкий слово сдержал. Какими аргументами, кроме страха перед мужем, руководствовалась и по сей день руководствуется старушка Бжезицкая, для него остается тайной. Во всяком случае, после инцидента на кухне она снова вернулась к расточению выражений благодарности «нашему умному французу со второго этажа».