Прости… - Януш Вишневский (2016)

В лесу, в нескольких километрах от Нанта, ножовка по металлу в его руках соскочила на тот же самый палец. И тоже из-за рассеянности и спешки. Несколькими часами ранее он купил в маленьком магазинчике в окрестностях Нанта ружьецо. Продавец, пожилой, вальяжный, всегда улыбающийся седовласый господин, давно уже работающий в этой отрасли, знал его с детства. Хорошо знал и его родителей. Винсент навертел старичку придуманную тут же, что называется, не отходя от кассы историю о том, что готовится к роли в фильме и что ему очень скоро надо будет уметь стрелять. Ружьецо должно быть не слишком большое, но безотказное, чтобы было в самый раз для начинающих, ну и, конечно, чтобы не слишком дорого. Пообещал принести разрешение на оружие сразу же, как только «эти толстозадые бюрократы из префектуры раскачаются и пришлют его ему, потому что психиатрическое обследование он прошел уже давно»[15]. У доверчивого продавца не было ни малейших подозрений. Из оружейного магазина он поехал в супермаркет, где приобрел брезентовую дорожную сумку и приличную ножовку по металлу с запасом полотен. Потом несколько километров за Нантом он ехал вдоль густого леса над Луарой, а потом свернул с асфальтовой дороги на заросший травой широкий лесной тракт. Видно было, что здесь давно никто не ездил. Через несколько километров лесная дорога обрывалась у развалин поросшего мхом могильника. Он вылез из машины и прошел километра два в глубь леса. Добрался до полянки, присел на ствол вывороченного с корнем дерева и из брезентовой сумки достал ружье. Он собирался взять его в Польшу, но слишком длинный ствол и довольно внушительный приклад не позволяли спрятать оружие в небольшом тайнике под запасным колесом в багажнике. Пришлось отпиливать лишнее. Пока отпиливал, поранил ножовкой палец. Заметил, лишь когда кровь брызнула ему на брюки и ботинки. Как сейчас помнит всё в подробностях: вид крови вызвал в нем взрыв безудержной, бешеной злости, граничащей с безумием. Он швырнул недопиленное ружье оземь и стал пинать его, схватил брезентовую сумку и принялся ею колошматить всё вокруг, потом в каком-то беспамятстве бил ногами по стволу дерева. При этом из него вырывались гортанные крики, в которых можно было различить его имя, ее имя, проклятия, потом вопли перешли в рыдания, а те – в мольбу о прощении. Он чувствовал, как в нем набухает, растет и начинает раздирать его изнутри ненависть, непреодолимое желание отомстить и тем самым уравновесить обиды. За пренебрежение, неуважение, осмеяние, за непростительное унижение и попрание его мужской чести, за переполнявшее его омерзение от тотальной загаженности грязью, в которой его вываляли две недели назад, за космических размеров ложь, которая в одно краткое мгновение уничтожила в нем веру в преданность того, кто был и остается для него исключительно важным, самым драгоценным и необходимым ему для жизни, в которой хоть какой-нибудь смысл да должен быть. Он в одночасье безвозвратно потерял этот смысл. Он потерял всё. В том числе и то, что казалось ему несокрушимым, – честь. Этот апокалипсис устроил ему мужчина, которому он доверял, которого уважал, ценил и которым восхищался, дружбу которого он хотел заслужить и которого хотел одарить своей дружбой. Сделал это изощренно, незаметно прокравшись в его жизнь, его брак и, наконец, в его дом. И пользуясь привилегией безмерного доверия, одурманил (хорошее слово, потому что только в «дури» и «дурмане» можно найти рациональное оправдание для Пати) его женщину, которая, будучи введенной бардом в состояние наркотической галлюцинации (ничто другое ему тогда не приходило на ум), потащилась за ним, как пьяная, полетела, как бабочка на огонь.