Ненависть - Джулия Баксбаум (2008)

На похоронах моей мамы, которые я помню только урывками, я не плакала и не говорила. То были совсем другие похороны. Перед переполненным церковным залом встал человек, который никогда не видел маму, и сказал о ней несколько слов. Слова эти были расплывчаты и применимы к любому, как гороскоп. Мы с отцом тихонько сидели в первом ряду», — это был единственный случай, когда мой отец не воспользовался возможностью произнести речь, — и мне казалось, что на меня смотрят буквально все, хотя, возможно, действительно так и было. Кому же не захочется взглянуть на трагедию?

Я помню, что старалась сидеть прямо, так чтобы люди по дороге домой могли, по крайней мере, сказать: «Что ж, удочки действительно хорошая осанка». Несмотря на то что мне было очень неудобно, потому что мое нижнее белье все время сползало, я сидела абсолютно неподвижно. Дедушка Джек купил мне колготки и черный костюм в торговом комплексе за день до этого. И до похорон я не успела сказать ему, что они мне малы.

Мой отец в тот день тоже двигался как-то странно — скованно, как робот — и постоянно наведывался в ванную комнату, мы оба избегали этих нелепых рукопожатий. Мы очень устали выслушивать бесконечные фразы, вроде «нам так жаль» и «она была прекрасной женщиной» Еще не настало время для утешений и для того, чего все от нас ждали.

На похоронах у меня было такое чувство, что все это происходит с кем-то другим. В гробу, стоявшем перед церковью, лежала не моя мама, потому что такого не могло случиться. Для меня мама не умерла. Я жила в загородном доме в Коннектикуте, в мире ухоженных ногтей и лужаек, от которого до реального нужно было долго добираться на электричке. Мне было четырнадцать. Самой большой трагедией в этом мире являлся пропущенный школьный бал.

Сейчас мне это кажется странным, но вместо того чтобы страдать от потери матери, я в этот день беспокоилась только о том, как выгляжу в глазах окружающих. Я проронила несколько слезинок, и не потому что мне было грустно, — я испытывала нечто намного более глубокое и пустое, чем грусть, — а потому что слезы были здесь уместны. Я держала глаза сухими и сидела на своих кулаках, поскольку боялась, что если начну плакать, то не смогу вовремя остановиться, и если отпущу себя, то поколочу человека в строгом воротничке, изливающего с трибуны поток банальностей.

Мой отец вел себя так же. Обычный формат похорон не годился для нашей мамы — знал и он, и я, и все присутствующие, — но отец был бессилен что-либо изменить. Нам обоим не хватало воздуха.

После похорон, когда мы снова оказались дома, дедушка Джек попросил меня вернуть костюм, и я отдала его, предварительно аккуратно сложив обратно в упаковку. Я переоделась в джинсы и футболку, как нормальный ребенок, и подумала о том, чего ему стоила эта поездка в торговый центр за траурной одеждой для меня. Я надеюсь, что он представил дело так, что костюм мне нужен для некоего торжественного случая, например окончания неполной средней школы; надеюсь также, что ему не пришлось произносить ни одного слова громко.

Позже, когда все разошлись, дедушка Джек, который к этому времени тоже сбросил пиджак и галстук и снова надел свою матерчатую кепку, повел меня за дом, где уже была готова большая металлическая мусорная урна. Он вынул мой костюм из пакета и швырнул его поверх отбросов — горы пластиковых вилок и ножей, бумажных тарелок, объедков поминальных пирогов. Дедушка Джек дал мне спички, и мы еще долго стояли здесь, вдали от чужих рук, соболезнований и прошлого. Мы вместе наблюдали за тем, как языки пламени лижут ткань, превращая ее в пепел.

* * *