Ненависть - Джулия Баксбаум (2008)

Была зима, поэтому я надела шерстяной свитер с высоким подвернутым воротником, который всегда щекотал подбородок и заставлял меня сильно потеть. Мы молча поехали в больницу. Отец периодически резко втягивал в себя воздух, словно собирался что-то сказать, но потом передумывал; в каждом его вдохе был страх, обычно ему совершенно не присущий. Всю дорогу я ехала, уставившись в окно, потому что была не в состоянии смотреть на лицо отца, на его небритый подбородок с запущенной щетиной, в его глаза, красные и слезящиеся, как и мои собственные.

Когда мы приехали туда, мама то ли спала, то ли находилась в коме, а может, в забытьи под действием морфия. Как было на самом деле, я так и не узнала и не собиралась это выяснять. Мы сели по обе стороны кровати. Папа держал ее правую руку, а я — левую; шершавые, холодные и неестественно тяжелые мамины пальцы казались чужими. Чтобы чем-то заняться, я поправила шарф, соскользнувший с ее лысой головы, и подвела ей брови карандашом из косметички, лежавшей на тумбочке. Мы просидели там четыре часа, не произнеся ни слова. Просто прислушиваясь к каждому вдоху. С ужасом дожидаясь следующего.

Примерно в два часа дня зашел доктор, похлопал отца по плечу, привлекая его внимание, и сказал:

— Теперь уже недолго. — Он просто кивнул мне, как взрослому человеку, достойному того, чтобы его замечали.

Она умерла ровно в пять, словно отработав сегодня свою смену. Мы поняли это, когда следующего вдоха не последовало, хотя мы и ждали его. Все еще глупо надеясь, мы оба думали: «Ну вот. Так и наступает конец». Ничего похожего на сцены в кинофильмах, когда зритель слышит громкий писк аппаратуры, который дает сигнал докторам, и они врываются в палату, чтобы начать изо всех сил давить на грудь умирающего. Драматическое крещендо.

Нет, мы поняли, что все кончено, как раз по отсутствию звука. Полная неподвижность и тишина. Если бы речь шла не обо мне и моей маме, только что переставшей дышать, сцена и правда получилась бы очень красивой, как конец симфонии, небольшой перерыв для аплодисментов. Но здесь были я и моя мама, а теперь… теперь только тишина, которую я запомнила лучше всего.

По дороге домой, до того как начались телефонные звонки с пустой болтовней, мы с отцом заехали в «Костко»[18] и набили багажник едой для тех, кто придет выразить нам свои соболезнования на этой неделе. Я взяла большое блюдо с мясной нарезкой, — такое же мама выбрала на мой день рождения в прошлом году, — думая, что оно как раз подойдет к этому случаю. Мы молча заполнили нашу тележку, не обсуждая, что именно нам необходимо. Мы купили печенье. И замороженную лазанью. Жидкость для полоскания рта. Ватные палочки в количестве, которого хватит на ближайшие лет десять.

Когда мы снова сели в машину, отец включил радио на полную мощность, и так мы проехали остаток пути. Слова популярных песен пятидесятых — «Просыпайся, маленькая Сьюзи», «Расставаться так непросто», «Любовное зелье номер девять» — плясали на кончиках наших языков, а губы двигались по привычке. К счастью, звуки песен очень громко звенели в наших ушах. Мы еще долго сидели в машине с работающим двигателем уже перед домом, потому что оба были не в состоянии выключить музыку.

ГЛАВА 11

— Мне не нужен костюм какой-то, блин, драной кошки, или, блин, драной медсестры, или, блин, красотки двадцатых годов прошлого века, и резинового я тоже ничего не желаю. — Я провожу пальцами по вельветовому блейзеру, висящему в магазине устаревших моделей в Ист-Виллидж. — Но я, блин, все-таки намерена выглядеть круто. — Джесс только улыбается моим словам. Она прощает мне подобные тирады, которые я произношу каждый год примерно в это же время.