Ненависть - Джулия Баксбаум (2008)

Я ищу способ успокоиться, придумываю наилучший сценарий для данной ситуации и не могу ни на чем остановиться. Лучшее объяснение предлагает Рут, — он потерял ориентацию и заблудился, — но оно не ослабляет мою тревогу. Оно означает, что скоро я лишусь дедушки Джека, возможно, постепенно, но неизбежно, и я не уверена, что смогу это перенести. Я не уверена, что переживу утрату и Эндрю, и дедушки Джека в течение одного года.

Выйдя из дома престарелых, мы с Рут сворачиваем налево и идем по нашему с дедушкой обычному маршруту. Мы шагаем с наигранной беззаботностью, как будто это наша обычная субботняя прогулка, и делаем вид, что мы в восторге от проходящего мимо нас карапуза или от щенка, метящего небольшой островок травы. Наши взгляды тем не менее скрещиваются впереди, мечутся из стороны в сторону, останавливаясь на предметах. Мы заглядываем в витрины магазинов и видим там висящее мясо. Свежеиспеченный хлеб. Пирамиды рулонов туалетной бумаги. Дедушки Джека там нет.

Моя спина задеревенела от напряжения, голова болит от того, что мои глаза превратились в лазеры. Я не пропускаю ни одной детали. В мозгу складываются наихудшие сценарии; я ничего не могу с этим поделать. Мы наталкиваемся на его неподвижное тело, отброшенное на обочину, бумажник выпотрошен, а рядом лежит бейсбольная бита. Мы находим его, взъерошенного, испуганного и одинокого, и сначала даже не можем его узнать. Мы больше не увидим дедушку Джека никогда.

Я покупаю для Рут горячий шоколад в кофейном магазинчике. Здесь только один столик и два стула. Пока мы бродим, я испытываю разочарование, частично — из-за того, что дедушки здесь нет, но в большей степени — из-за того, что мне не доверили своего участка поиска.

— Эмили, — говорит она, прерывая мою задумчивость, — как твоя работа?

Я криво улыбаюсь в ответ. Она пытается отвлечь меня, и я благодарна ей за это.

— Работа засасывает.

— Да, я знаю, как это бывает. Много часов, да?

— Да, и развратные партнеры. — Пока мы прочесываем улицы, я рассказываю Рут о моем арканзасском деле, о его несправедливости и о предложении Карла. Я даже описала его расстегнутые боксерские трусы и то, что я в них узрела. Не знаю, зачем я с ней этим делюсь, грязными подробностями и прочими деталями, но есть в ней какая-то теплота, благодаря которой я чувствую, что она может меня понять. Я знаю, что все это представляет меня не в лучшем свете, но меня устраивает, что она видит и это тоже.

— Выходит, ничего не изменилось, — вздыхает она. — Я думала, что мы, женщины, уже прошли через это.

— Да, я тоже. — Мы с ней заглядываем в ломбард, антикварный магазин, аптеку «Райт эйд». Никто здесь не видел дедушку Джека. Где же он, черт побери, может быть?

Рут все время побуждает меня говорить, и я объясняю ей, почему я не хочу жаловаться на Карла в фирму. К моему удивлению, она понимает меня. Джесс, например, не может, до нее не доходит, что это повлечет за собой унижения и, возможно, крах моей карьеры. Джесс считает, что молчание в данном случае — акт малодушия, и, наверное, она права.

— Я думаю, тебе нужно самостоятельно решить, стоит ли тут бороться. Ты сама выбираешь свои сражения в этой жизни, — говорит Рут. — Ты просто должна определиться, чего ты хочешь.

— Я сама не знаю, чего хочу. — «За исключением того, чтобы найти дедушку Джека. Прямо сейчас я хочу только этого».

— Ты еще поймешь. Знаешь, я думаю, что в мое время все было в какой-то степени проще. Мне приходилось вступать в любую схватку. Не существовало другого выбора, для меня, по крайней мере. Ваше поколение, ребята, в какой-то степени похмельное.

— Похмельное поколение? — Я смотрю на свое мятое бальное платье и стаканчик кофе в руке, потом ощупываю растрепавшуюся во время сна прическу.

— Я имею в виду, что это похоже на следующее утро после последней волны женского движения. Энергии на поддержание импульса уже не осталось. Что там у нас сейчас? Постфеминизм? Или постпостфеминизм?