Тихая ночь - Чарльз Эллингворт (2012)

Они курили в тишине, переваривая чудовищность сказанного. Мари-Луиз чувствовала, что муж закипает от ярости и проникается болью этой женщины. Это позволило ей понять, насколько глубоки его чувства к немке. Пронзительный взгляд Жерома и очевидные терзания из-за нее могли бы вызвать бурю ревности — но, к своему удивлению, Мари-Луиз поняла, что тоже сопереживает. Сочувствие начало пересиливать страх. Филипп в какой-то степени разрядил обстановку, отвлек их, попытавшись прибрать к рукам зажигалку, которая до сих пор была слишком горячей на ощупь. Мальчик полез на стол, и им пришлось убирать бутылки и оловянные кружки из-под его ищущих рук и карабкающихся ног. Ребенок сел на край лицом к Мими, и та протянула ему пачку сигарет, наблюдая с усталой улыбкой, как он с любопытством крутит ее в ладонях.

Мари-Луиз заговорила:

— У нас во Франции то же самое. Нет. Не то же самое. Так не бывает. Нет лагерей. Но мало кто покрыл себя славой. Только некоторые — как Жислен. Думаю, именно поэтому все так ненавидят томми и американцев — почти так же сильно, как бошей. Они держат зеркала, в которые всем приходится смотреть. Каждый день. Напоминают нам обо всех маленьких унижениях и подлостях, на которые мы шли в мыслях или на деле, чтобы продержаться. Де Голль уверяет нас, что мы сами себя освободили; мы знаем, что это ложь — но ложь, которая нужна нам, чтобы вернуть самоуважение. Возможно, поэтому нашлось столько желающих поучаствовать в tontes. Им легче, когда они видят, что кто-то совершил нечто более страшное, чем они сами. Как в тюрьме: убийцы чувствуют себя лучше, когда избивают насильников. Плохая война? Возможно. Но мы живы — чего нельзя сказать о миллионах других. Неужели нам до конца дней придется жить с войной и тем, что мы сделали — или не сделали? Надеюсь, что нет.

— Но мы все-таки живем с этим, не так ли?

Жером встал и обошел свой стул, дымя сигаретой. Мари-Луиз давно знала за мужем эту манеру метаться из угла в угол, когда он, сомкнув брови, наводил порядок в мыслях.

— Мы не можем просто забыть об этом. — Двумя пальцами, сжимавшими сигарету, он махнул в сторону ребенка на столе и выпуклого живота Мими. — Я буду каждый день видеть жен тех солдат, которых убил. Их детей. Мне придется наблюдать за тем, как они растут, зная правду. Как я могу подвести под этим черту? Pas possible[146].

Мари-Луиз протянула руку и взяла его за плечо, заставив остановиться. Жером гнул свою линию.

— Как я могу забыть или простить то, что сделали немцы? Или простить себя за то, что я сделал?

Мари-Луиз не убирала руку с его плеча.

— Всех немцев? И эту немку?

Она указала на Мими.

— Конечно, нет.

— Значит, речь идет только о некоторых немцах. Это уже начало. И кто сказал, что ты должен их прощать? Тебе и огромному множеству людей по всему нашему разрушенному континенту нужно всего лишь воздержаться от действий, не искать реванша. Этого достаточно. Достаточно, чтобы выйти из порочного круга.

Мари-Луиз протянула к Жерому другую руку, как будто в мольбе.

— А ты, chéri, как же ты? Тебе нужно найти какой-нибудь способ с этим разобраться, иначе вина тебя раздавит. Я говорю о том, что ты только что нам рассказал — разумеется, не о себе. Моей вины хватит на всех нас. Тебе нужно поставить свои терзания на запасной путь или сбыть с рук. Моя бабушка затолкала бы тебя в исповедальню, чтобы ты мог начать с чистого листа. Но если ты не стал католиком, тебе придется придумать что-нибудь другое, иначе…

Мари-Луиз запнулась, испугавшись повисшего в воздухе призрака душевной болезни.