Собачьи дни - Мейвис Чик (2008)

Рейчел захохотала так понимающе и цинично, что я встревожилась. Неужели под маской широко открытых невинных глаз в дочке таится дьявольское чувство юмора? Что ж, очень возможно. Теперь, когда в душе вновь воцарился покой, я позволила себе некоторое время наблюдать за Рейчел и тешиться ее проделками. Сидя на унитазе под взглядом грудастой Филиды, взиравшей на нас с занавески, я внезапно почувствовала себя счастливой. Уверенная, несмотря на душевные терзания, в правильности принятого решения, я ни в чем не могла отказать дочери. Именно там, в туалете, где мы решали важнейшие вопросы бытия, Рейчел выпросила у меня собаку. И именно там я согласилась. До переезда оставалось два месяца, за прочими хлопотами я, естественно, забыла о наличии соседей, поэтому не моя вина, что Брайан стал частью нашего хозяйства до того, как я узнала, что в соседнем доме держат кролика.

Естественно, до переезда предстояло многое уладить. Мы пришли к соглашению по большинству вопросов: каким образом будут выплачиваться алименты на Рейчел, кому достанется машина (здесь у меня случился проблеск гениальности: я пригласила специалистов, которые оценили наш автомобиль по рыночной цене, и Гордон заплатил мне половину суммы как вклад в то, чтобы я купила новую. Меня кольнула мысль, что я проиграла на сделке, но это все же лучше, чем ничего), на чей адрес будет переадресована корреспонденция (на мой), и так далее и тому подобное.

Наконец дело дошло до мебели. Всю жизнь Гордон демонстративно презирал мещанские тенета. Человек творческой профессии, он имел полное право тяготиться обывательским комфортом. «Ты, дорогая моя хаус-фрау, можешь считать стильные стулья, перины без комков и новые занавески необходимыми в домашней обстановке, но я чихать на них хотел! Для чего мне это барахло, затягивающее ум и талант в трясину безмозглого приобретательства?» Это я перефразирую более чем десятилетние разглагольствования Гордона на эту тему. На протяжении ряда лет мне приходилось выгадывать немного здесь и там, бегать по аукционам и между прочим отыскать жемчужину зимних распродаж — магазин «Ардинг и Хоббс». Пусть не «Конран», зато прочно.

При разъезде все изменилось. Те самые вещи, которые Гордон презирал, он нежно возлюбил. Эдвардовский[15] шезлонг, многократно раскритикованный как безнадежно тяжеловесный и неудобный предмет меблировки, оказался прекрасно подходящим для его больших пустых комнат. Книжные полки, большие, черные, ужасные, но удобные страшилища, внезапно позарез ему понадобились, хотя в отличие от меня книг у него было мало: Гордон не жаловал романов. Страстью мужа была музыка; отдаваясь ей целиком, он был навеки связан и поглощен этой стихией, поэтому, несмотря на ярость, я не могла не смеяться, как оперному певцу приходится развивать в себе привязанность к презренным мещанским ловушкам.

Я всячески отстаивала шезлонг, напоминала, что маленький столик для рукоделия (для какого еще рукоделия?) был свадебным подарком моего покойного отца, и в конце концов Гордон отступился от кофемолки, стола и кресла с высокой спинкой. Но когда дело дошло до стиральной машины, я была непреклонна. Вспоминая злорадные предсказания мужа, что мне придется существенно потратиться на обстановку, я рассудила, что уступить машинку будет уже чересчур.

— Мне тоже надо стирать, — заявил Гордон.

— Пользуйся прачечной.

— Сама иди в прачечную! Это я покупал чертову стиралку!

— А я стирала на семью, — не осталась я в долгу. — Ты даже не знаешь, как ее включать.

— Научусь.

— Шиш тебе! Она моя. Мне машинка нужна больше, чем тебе.

— У тебя крайне жесткая позиция, Пэтси.

Это прозвучало, как если бы Томас Дилан[16] посоветовал Бернарду Шоу меньше пить.