Лабиринты судьбы - Марина Преображенская (1996)

— И война к тому же… Вой-на! — Его указательный палец угрожающе завибрировал, словно война началась по моей вине, но неожиданно он поднял его вверх и четким движением поставил в воздухе воображаемую точку. — А тебе семнадцать.

— Шестнадцать.

— Ну да, я и говорю. Иди с Богом.

— А практика? — дрожащим от волнения голосом спросила я, осознавая свою несомненную гениальность.

— Практика? — Врач возмущенно посмотрел поверх нацепленных на толстую сливу носа очков. — Какая тебе практика?! В поликлинику! Обследоваться! Здоровье, деточка, здоровье! Локти будешь кусать, да поздно! Кирилл Михайлович… — Он переадресовал свое возмущение мастеру, решив, что я недостойна далее задерживать внимание такого занятого человека, и одновременно освободив себя от обязанности растолковывать столь очевидные вещи столь бестолковым гражданам.

— О практике не беспокойся, — сказал мне мастер, выходя из кабинета врача и приглашая меня последовать его примеру.

— Но мне бы не хотелось оставлять ее незачтенной… Может, я отработаю? — слукавила я, надеясь на отрицательный ответ.

— Зачтут, — уверил Кирилл Михайлович. — Заполним как отработанную. Думаешь, охота нам за тебя нести ответственность? — Он усмехнулся и пропустил меня в цех, галантно распахнув дверь.

Бумагу с отмеченной по полной программе практикой мне выписали у начальника, поставили печать и, пожелав крепкого здоровья, велели собираться домой.

Я с радостью сдала халат и косынку.

— Кирилл, — попросил начальник цеха. — Не в службу, а в дружбу, отвези девчонку. Тебе далеко? — Он повернулся ко мне.

— Я сама, вы что! Я в порядке.

— Кирилл, отвези, сам понимаешь… И сдай прямо в руки мамочке. А то мало ли, по такой жаре…

Я сидела в новехонькой машине рядом с водителем и едва сдерживала восторг. Так, наверное, ощущают свое великолепие гениальные служители изящных искусств. Блистательные актеры, исполненные чувства глубокого удовлетворения, удаляющиеся после хорошо сыгранной премьеры за тяжелый бархат занавеса под выкрики «Браво!».

Кирилл искоса поглядывал на меня и наконец, не выдержав, свернул к обочине.

Машина замерла в тени густой, аккуратно подстриженной кроны китайской яблони. Кирилл внимательно посмотрел на меня из-под светлых, но длинных ресниц, о чем-то напряженно подумал и… захохотал.

— Поздравляю! — Зеленые искры брызнули из его глаз, заплясав по салону. Они проникли в меня и, дергая изнутри невидимые ниточки, озвучили озорные колокольчики ответного веселья.

Первоначальное смятение растворилось в неудержимом смехе. Кирилл сжимал мою руку, вытирал слезы и заливался, как ребенок.

— Поздравляю! — всхлипывал он. — Вот артистка! Молодчина, нечего сказать. Уха-ха… Я бы… Ха-ха-ха… так не смог. Ой ты, мать честная! Завидую!

— А я думаю, нет уж, дудки! Работать буду… Ха-ха-ха! — держалась я за животик. — Нет уж… Ха-ха-ха… Счетчик поставьте. А то как дурак: намотай-размотай, намотай-размотай.

— Ух ты, вот молодежь пошла. А я ей — потерпи… Ну, молодчина! Здорово подловила. — Смех постепенно сошел на нет, но глаза его все так же неотрывно изучали мое лицо. А пальцы так же ласково скользили по коже моей руки.

— Простите! — Мне вдруг стало неловко, но в то же время почему-то так хорошо и печально. Вот сейчас он отвезет меня домой, я выйду из машины, захлопну дверцу, и он уедет. А вместе с ним исчезнет из моей души нечто такое, без чего уже невозможно будет жить.

Невозможно смотреть на звезды и слушать пение цикад, невозможно читать стихи и летать во сне. Станет холодно и одиноко. Бесконечное, бессмысленное, бесплодное существование.

Но для чего, для чего тогда вся эта пустопорожняя суета, эти жалкие потуги самообмана, когда едва проглянувший свет заметает вечность?

— Простите, — повторила я тише.