Когда в голове немного прояснилось, Консепсьон вспомнила, что находится в больнице. Из-за окружавшей ее кровать занавески иногда доносились чьи-то голоса, и время от времени к ней заглядывала медсестра. В течение следующего часа или около того она, то теряя сознание, то снова приходя в себя, пребывала в полуобморочном состоянии, из которого ее вывел женский голос, голос сеньоры. Она что-то тихонько говорила лежавшему на соседней кровати человеку, видимо своей дочери. Внезапно Консепсьон все вспомнила и, поняв, что девочка жива, прослезилась. Трагедий было уже достаточно, подумала она, и вряд ли ей удалось бы выдержать еще одну смерть, даже если бы эта смерть сравняла бы их ужасный счет.

А теперь перед ней стояла сеньора, по ее щекам текли слезы, и она просила у нее прощения. Жест раскаяния, больше относившийся к ее собственному ребенку, чем к Консепсьон? Вполне вероятно. Но, так или иначе, это больше не имело значения. Консепсьон очень устала, причем не столько физически, сколько от постоянного напряжения. Она устала все время куда-то ехать, устала быть настороже и прятаться, как преступник. А еще она была измождена неизменно горевшим в ней огнем борьбы за справедливость. Bastante[119]. Она хотела положить конец всему этому. Она хотела покоя. Она хотела… к Хесусу.

Консепсьон вспомнила, как он смотрел на нее, когда они прощались в аэропорту: на хмуром лице — беспокойство за нее, в глазах — невысказанная любовь. Разве он не спас ее, точно так же, как она спасла дочь сеньоры? Он вытащил ее из пепла отчаяния и горя; он подарил ей надежду. Она жалела, что его сейчас нет здесь и что он не видит конца ее путешествия. Да, в этот момент у нее не было и тени сомнения, что все действительно подошло к концу. В ушах звучал голос ее abuelita[120], которая, когда Консепсьон в детстве подралась со своей сестрой Кристиной и со злостью грозила отомстить ей, сказала: «В наполненном сердце нет места для мести, mi hija».

— Мне от вас ничего не нужно, сеньора, — ответила она хриплым измученным голосом. Она уже произносила эти слова, только теперь в них не было скрытой ненависти. Весь ее гнев иссяк. — Сегодня ночью вы своими глазами видели, как легко можно забрать у человека жизнь… Раз — и все… — Она приподняла забинтованную руку и сделала неловкую попытку щелкнуть пальцами. — Не забывайте об этом.

— Я не забуду, — сказала сеньора, и это было не просто обещание.

— Вам повезло, что ваша дочь по-прежнему с вами. И я рада за вас.

— Но ведь вы…

Консепсьон жестом остановила ее.

— Я успокоилась, — произнесла она на прекрасном английском, как будто в этот миг установления истины ей, кроме прочего, были даны и языковые навыки. Это действительно было так. Она вдруг остро ощутила присутствие Милагрос и словно стала физическим воплощением ее души.

— Я обещаю вам, что теперь все будет по-другому, — торжественно поклялась Абигейл.

Консепсьон смотрела на сеньору со своей больничной койки, как будто находилась на троне, и думала, сдержит ли та свое слово. Но кто она такая, чтобы вершить суд? Разве сама она не делала ошибок? Разве она тоже не получила свою долю прощения? Наконец Консепсьон, вздохнув, снова откинулась на подушки.

— Claro[121], — сказала она.

Конечно, теперь все будет по-другому. Как может быть иначе? Слишком многое изменилось, слишком многое было потеряно, чтобы ход грядущих событий мог остаться прежним.

Обе женщины молчали, наступила неловкая пауза. Тишину нарушали лишь ритмичный присвист работающего в комнате насоса и шум едущей по коридору каталки. Сеньора заговорила первой:

— Вы уверены, что я ничего не могу для вас сделать?

— Si, есть одна вещь, — застенчиво произнесла Консепсьон.

— Что угодно, только скажите, — в очередной раз повторила Абигейл. Казалось, она испытывала облегчение, что может быть хоть чем-то полезна ей.