Водка + мартини - Пол Райзин (2007)

Ясмин пускает струю дыма в потолок, и бледные пальцы ее тянутся к тарелке с орехами. Кладет миндалину в рот. Начинает жевать. Кладет еще одну. И еще одну. На этот раз бразильский орех. Она думает. Я ничего не имею против, пусть поедает эти орехи, пусть кушает себе, сколько захочет. А я готов наблюдать, как играют мускулы ее лица, сколь угодно долго.

— Ну да, — наконец говорит она, — что действительно правда, так это то, что когда я прикуривала вот эту сигарету, то закурить-то хотела вовсе не я, а крохотная, но очень настойчивая часть моего мозга. Вот в чем проблема, верно? Представляешь, одна часть моего мозга знает, что она не хочет курить, она хочет бросить, даже читает книжки про то, как бросить курить…

— Кора твоего головного мозга, — пытаюсь помочь я, — разумная его часть…

— Правильно. Но другая часть, отвратительная маленькая свора клеточек, которая попала в зависимость, совсем крошечный, противненький, серенький шарик, размером-то, может, с какую-нибудь печеную горошину, без устали долдонит свое: закури, закури, сейчас же закури.

Я пытаюсь представить себе мозг Ясмин, этакую мягкую массу крови и тканей; он так уютно устроился в своей полости за этим прекрасным лицом на расстоянии менее метра от меня. Нервами и волокнами связанный с ее глазами, языком, со всем ее телом. Запутанный клубок его сложных взаимодействий, его неяркое электрическое сияние.

— Чушь какая-то. Взрослые люди, а отданы на милость какой-то дерьмовой печеной горошины. Послушай-ка, можно я украду у тебя одну сигаретку?

8

В университете я учился вместе с одним парнем, которого тоже звали Дэвид Уайт. Поэтому в голове у меня уже сложился образ Дэвида Уайта, который должен был присоединиться к нам в баре в восемь вечера. Как ни странно, но я ожидаю увидеть все того же белобрысого бездельника в тесных джинсах и грязной, покрытой жирными пятнами футболке. Из заднего кармана должна торчать «Дейли миррор». Мой Дэвид Уайт не был настоящим студентом; посмотришь на него — и ни за что не подумаешь, что он ходит на лекции и пишет конспекты, мне кажется, что у него просто были какие-то свои делишки в студенческой среде. А путаница у меня в голове возникла потому, что он водил дружбу с неким валлийцем запущенного вида по имени Дилан, который был одержим философией. Наверно, именно он и был студентом, столь велика была его страсть к философии вообще и к идеям Ницше в частности. Помню, он однажды вступил с нами в спор и принялся толковать мне и Ральфу или Оливии, а может, и Дэйву, зачем или даже как возникла вселенная и почему она именно такая и никакая другая, — этот толстый и шумный кельт показался мне просто сумасшедшим. Мне даже страшно стало за него. Ну на какую реальную работу в нашем реальном мире способен этот перегревшийся интеллект? Кончит ли он в сумасшедшем доме, как и предмет его обожания? А может, в один прекрасный день придет ему в голову замечательная мысль, мол, да пошло оно все в задницу, и станет он каким-нибудь директором какого-нибудь водоканала «Северн Трент»? А его приятель, Дэвид Уайт, был последователь какой-то загадочной и маловразумительной системы взглядов, известной под названием «Движение за поддержку Ковентри-сити», философии, насквозь пронизанной идеями гибели, отчаяния и безысходности. Дэвид читал «Дейли миррор», но только те страницы, где писали про футбол, — таких людей я раньше не встречал.

— Майкл Роу?

Человек, обратившийся ко мне, был похож на того Дэвида возрастом и телосложением, правда, одежда слегка подкачала. Шикарный костюм, галстук с булавкой, бриллиантовый перстень на руке, выброшенной для рукопожатия. И внешность вроде подходит: светлые волосы, большие зубы. Насколько я помню, у моего Дэвида Уайта тоже были большие зубы.

— Я Дэвид Уайт. Я сразу догадался, что это вы. Нас, настоящих бриттов, ни с кем не спутаешь.