Книга не о любви - Карен Дуве (2004)

В предбаннике музея царит приятная прохлада. Одетый в черное охранник отбирает у меня сумочку, осторожно заглядывает внутрь и возвращает обратно. Огибаю группку маленьких девочек в темной школьной форме, сидящих на полу, скрестив ноги в длинных белых носках, и малюющих восковыми мелками в своих альбомах тигра работы Руссо. Пробираюсь мимо безумных подсолнухов и ландшафтов в крапинку и останавливаюсь наконец перед огромным изображением исторической катастрофы. Чересчур реалистичное изображение казни семнадцатилетней леди Джейн Грей, королевы девяти дней. Коленопреклоненная леди Джейн в мрачной темнице, на ней шикарное белое блестящее платье — то ли из шелка, то ли из тафты, невообразимо чистое, без единого пятнышка. Вокруг королевы и ее платья художник нарисовал все мрачным, стены темницы по цвету напоминают те пластиковые мешки, в которые складывают куски трупов после падения самолета. Камеристки и палач одеты в красное и черное, невольно представляешь, как через несколько минут белое платье юной королевы пропитается красным. У леди Джейн завязаны глаза. Она старается все сделать по правилам, послушно, как ребенок, пытается нащупать плаху, на которую придется склонить голову. Неприятно всем — и сломленным горем служанкам, и тому старику, который помогает ей найти плаху и при этом озабоченно, по-отечески касается ее младенчески пухлой руки. Грустит даже палач, правда на свой особый манер, ибо только так и может грустить палач. Сразу проникаешься к нему доверием и понимаешь, что он хорошо справится со своим делом, так что леди Джейн не придется долго страдать. Но, может быть, это и есть самое ужасное: блестяще-светлому не остается ни единого шанса в борьбе с окружающей тьмой.

Я простояла полчаса, а мое ахиллово сухожилие распухло и превратилось в веревку, к которой привязывают телят. Заканчиваю визит в музей, в киоске покупаю «Дейли Стар», добираюсь до ближайшего кафе, где прошу три куска торта и полный чайник. Женщины за соседними столиками бледнеют. Мой взгляд проникает до самого дна их мелких высохших сердечек. Два куска шоколадного торта по семьсот тридцать килокалорий и клубника со взбитыми сливками, килокалорий там не меньше пятисот шестидесяти — такими подсчетами занимаются они сейчас. Как раз этого ей (мне то есть) явно не хватает! И в то же время в них разгорается зависть.

А ведь три куска торта, которые так их занимают, это же вообще ничто. Если я подхожу к делу как следует, то сжираю пять плиток шоколада, а потом закусываю еще одной, сверху пакетик чипсов и пачка печенья, а потом еще бутерброды с сыром — штуки четыре. После второй мастерской я забросила не только терапию, но даже любые попытки придерживаться диеты. Я дошла до той точки, где не верю уже ни в кого и ни во что, кроме плитки шоколада. Это дурман, неудержимое падение, и, конечно же, я становлюсь все более жирной. Началось то, чего я всегда боялась больше всего. Иногда я смотрю со стороны на себя, утопающую в безумии, и задаю вопрос: что с тобой? Разве тебе еще не достаточно жира?

Сто семнадцать килограммов — если мужика нет, то уже никогда и не будет. Скоро я превращусь в настоящего монстра. Если я читаю про человека, весящего триста, а то и четыреста килограммов, то я никогда не спрашиваю: да как он мог? Мне всегда приходит в голову: почему это я до сих пор вешу меньше? После приступов обжорства я чувствую себя больной, раздувшейся, как будто в меня залили клейстер, и по венам течет не кровь, а вонючая черная слизь. Но это еще не самое плохое. Ужасно то, что в один прекрасный момент я уже не в состоянии сожрать больше. Наступает момент, когда ничего не лезет. Даже силой не затолкать. И тогда я не понимаю, куда деваться от страха. Если я не ем, кажется, что на меня надвигается огромная коричневая стена. Пока я ем, стена неподвижна.

Хватаю второй кусок торта и открываю газету: «Вот что значит немецкая колбаса. Сегодня ночью мальчики из Тель-Авива собираются продемонстрировать, что такое удар по штруделю».