Книга не о любви - Карен Дуве (2004)

Хемштедт был в синем мохнатом купальном халате с красными полосами, он уныло сидел на кровати, прислонясь к стене. Левый рукав отрезали, указательный палец правой руки Хемштедт засунул в отверстие в гипсе.

— Противно, — ворчал он, — скоро начнется страшная вонь, кожа под ним будет бледной и мягкой, как будто тухлая.

Я поцеловала его в щеку и села рядом.

— Как по-идиотски, — сказал Хемштедт, ни к кому не обращаясь, — впрочем, случай нередкий. Загреметь с лестницы при попытке повесить эти чертовы гирлянды! Все из-за родителей. Кому сказать!

Он совсем не собирался говорить о нас. Даже не сделал вид, что рад моему приходу. Ему это, видимо, даже не понравилось. А может быть, ему просто было больно. Мне бы хотелось ясности, но нельзя же требовать этой самой ясности от человека, которого только что выпустили из больницы. Потом заявились Йост и Рихард, теперь он говорил только с ними. На самом деле все было понятно: вот прицепилась! Нельзя было так откровенно, по-свойски целовать его в щечку. Меня вообще не должно быть на свете.

— Мне пора, — сказала я, вышла и поехала домой. Плакала. Ненавидела себя за эти слезы и дважды со всей силы ударила себя по физиономики. Помогло. Взяла розы, опустила стекло и выбросила букет.

На следующей неделе на уроке начала писать письмо.

Дорогой Петер!

Сейчас почти десять часов. Пишем трехчасовое сочинение по «Страданиям молодого Вертера». Уже прошло два часа. Стоит посмотреть на моих одноклассников, и не нужно других доказательств того, что книга эта написана явно не для них. Все они склонились над тетрадками и несут чушь, не испытывая никаких чувств и не задумываясь. Рядом со мной Дорис выводит свои круглые детские буквы, а Фолькер Мейер жует яблоко. Они оба так далеки сейчас от любви и страданий, что Дорис явно получит единицу, а Фолькер трояк. Наверное, они пишут о том, что автор критикует современное ему общество, эта оригинальная идея вывезет в любом случае. Но ведь Гёте не критикует никакое там общество. Гёте без ума от самого себя, в этом вся проблема. И его Вертер под большим впечатлением от самого себя: у него ведь такие сильные чувства, такие благородные поступки, он так хорошо умеет ладить с детьми, а уж как по-доброму и естественно разговаривает он с теми, кто стоит ниже его по общественной лестнице! Может быть, конечно, тут и можно наковырять что-нибудь про критику общества. Чувствительность зачастую идет на пользу самому Вертеру. Как только он начинает глубоко чувствовать и получает доказательства своей доброты и благородства, он немедленно должен написать об этом своему лучшему другу Вильгельму. В письмах он называет этого Вильгельма «бесценным другом», а один раз упоминает даже «священный пламень, горящий на губах». Великий Боже! Баймер, конечно же, сразу свяжет это с эпохой Мол, в те времена все так говорили. Но мне кажется, что Гёте сам несет ответственность за свой высокочувственный скулеж. Если время отвратительно, то нужно ему противостоять. Самое гнусное место, это когда несчастная любовная пара стоит на террасе и смотрит, как «благодатный дождь струится на землю». Она говорит только одно слово: «Клопшток», а он сразу понимает, о чем речь. Что за самовлюбленный тюфяк-задавака этот Вертер! И все равно, когда он заговорил о любви и своем горе, мне показалось, что я заглянула в свое сердце. Все так ясно, правдиво и печально. Я хорошо понимаю, что имел в виду Гёте. Я даже знаю, что нужно написать, чтобы Ваймер был доволен. Только вот такие вещи несоединимы. Поэтому вместо сочинения я пишу это письмо. Толку от него немного, не смогу я назвать тебе причины, почему ты должен изменить свое отношение ко мне. Разве может помочь аргумент, пусть даже самый аргументированный. На свете нет ничего более смешного, чем моя к тебе любовь, но все равно у меня часто на глазах выступают слезы…