Не ссорьтесь, девочки! - Ануш Варданян (2005)

— Не говори так. Я не жестокая, просто я хочу жить своей жизнью, а эта девчонка хочет свить у меня гнездо, а ты ведь знаешь, дорогой, я этого органически не перевариваю.

— Когда ты приедешь?

— Не приеду пока, — она гладит равнодушного к ласкам кота. — Да вот, Степана не с кем оставить. У Воропаева работы много… Интересной? Конечно, интересной. Еще бы! Приходит какой-нибудь конь в пальто — басист рок-группы, вышедшей из моды лет десять назад, и говорит: «Сделай мне, Юляша, тату на хрен, поскольку я у Воропаева штаны кожаные купил. Татуировка бесплатно прилагается. По эскизу заказчика…» Хрен? Ты не знаешь, что такое хрен?.. Господи, где же ты русский учил?..

Перед тем как войти в свой подъезд, Нонна всегда произносила короткую, но действенную молитву: «Господи, прости за все! Пощади, дорогой!». У нее были свои, очень личные отношения с Богом. Живя в постоянном диалоге с предателем Федором, она так же полемизировала и с Творцом. Иногда они даже ссорились, и тогда Нонна ходила мрачная, засматривалась на небо и ждала какого-нибудь знака к примирению. Обычно ей удавалось распознать знамение, адресованное ей одной, и она снова веселела. Она любила Бога и была убеждена во взаимности. А между любящими всякое бывает. Сегодня у них был день из обычных — без конфликтов и страстных упреков Нонны в своей сиротливой покинутости. Нынче день был суетливым, полным событий, поэтому она вспомнила о Феде только тридцать два раза. Тридцать два раза против двадцати четырех часов, переложенных на минуты и секунды, — это большое дело. Это обнадеживает. Возможно, когда эти разы наконец сведутся к нулю, она сможет зажить новой жизнью.

Поэтому Нонне казалось несправедливым, если б ее прибили за восемь пролетов от родного гнезда. И она, мысленно испросив прощения и покровительства, вошла в подъезд. Ее встретили истерзанные молодежными граффити стены, запах затхлости и гнили из подвала и лифт, не работающий уже неделю. Ну что ж, это полезно — взбираться пешком по лестнице, ведь она не делает гимнастику по утрам.

Между этажами, в полутьме тусклой лампочки что-то темное копошится в углу. Нонна, ойкнув, вздрагивает. Темная масса выступает из полумрака и оказывается юной парочкой, целующейся у батареи. Мальчик, с трудом оторвавшись от губ своей возлюбленной, предупредил:

— Осторожно, там этажом выше…

— Да там один всего, — нежно перебила его девочка.

— А кто там? — Нонна испуганно взглянула наверх, но ответа не дождалась — подростки снова впились друг в друга, как будто завтра им предстояло распрощаться навсегда.

Нонна поднялась выше и увидела сидящего в углу худого паренька. Он затянулся папиросой с марихуаной и прикрыл глаза.

— Господи боже мой! — сдавленно закричала Нонна.

Парень открыл глаза с болезненными желтыми белками:

— Нормально…

Нонна подходит к двери своей квартиры и теребит в руках ключ, не решаясь войти. За этой дверью она знает каждый предмет, каждую мелочь, книгу, пластинку, плакат. Она, можно сказать, видит сквозь дверь. Видит твердый профиль матери с голубоватым бликом от телеэкрана — она любит смотреть телевизор в темноте. Она видит Мишку, читающего «Трех мушкетеров» с фонарем под одеялом. Она видит карту звездного неба на стене на кухне — под ней она прячет фотографию Феди и по ночам, приколов к россыпи созвездий, гадает, когда же он вернется… «Тридцать четыре, — подумала Нонна. — Что я могу дать им — матери и Мишке? Какой вообще от меня прок? С матерью слишком строга, с сыном чрезмерно ласкова. Денег заработать толком не могу. И смириться с этим не могу. Не могу, не могу, не могу… Как многого я не умею и уже не сумею. Не выучу латынь, не буду звездой российской театральной режиссуры и больше никогда не займусь любовью с Федором, если вообще когда-либо еще займусь любовью». И Нонна входит домой.