Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер (2017)

Поразительное число этих людей живет, судя по всему, под землей, в подвалах, в которые можно попасть лишь по темным каменным лестницам, а то и по хлипким приставным. Мокрое простиранное белье, свисающее с протянутых из окон в окна веревок, пестрит отметинами сажи; там и здесь драные простыни хлопают на ветру, точно знамена, украшенные вместо эмблем выцветшими до бурости пятнами крови.

Генри Рэкхэм пришел сюда с одной только целью: понять, в чем состоит различие. Не то, о котором твердит миссис Фокс, но тем не менее различие.

Он проводит здесь считаные минуты, а в него уже вцепляется женщина средних лет, впрочем, не исключено, что она и моложе, чем выглядит; женщина, облаченная в просторное платье эпохи Регентства, многажды штопанное и латанное. Голова ее не покрыта, шея гола, улыбка, которой она приветствует Генри, выставляет напоказ все еще сохраненные ею зубы: означает ли все это, что она проститутка?

– Подайте бедной горемыке несколько пенни, сэр.

Стало быть, нищенка.

– Вам нужна еда? – спрашивает Генри, которому вовсе не хочется выглядеть простофилей. Его так и порывает выказать щедрость, однако от нищенки, кажется, веет спиртным.

– Ваша правда, сэр, еда. Совсем я оголодала, со вчерашнего дня крошки хлеба во рту не держала. – Глаза ее алчно поблескивают, она сжимает опухшие ладони.

– Могу ли я… – Он колеблется, сопротивляясь хищническому взгляду женщины, норовящему вытянуть из него душу, точно дождевого червя из земли. – Могу ли я проводить вас до места, в котором торгуют едой? Я куплю вам все, что вы захотите.

– Ах нет, сэр, – отвечает она, явно скандализированная. – Я дорожу моей репутацией, сэр. Да и о детишках тоже подумать надо.

– Детишках? – Ему и в голову не приходило, что у этой женщины могут быть дети, слишком уж не похожа она на пухленьких, гладкокожих матерей, которых он видит в церкви.

– У меня их пятеро деток, сэр, – заверяет его женщина, и ладони ее вспархивают в воздух – так, точно она может в любой миг схватить Генри за руку. – Пятеро, двое совсем малютки, и страсть какие горластые, а супружник мой этого не переносит, сэр, потому как ему спать охота. Ну и лупцует их, сэр, прямо в люльках, лупцует, покуда они не утихнут. Вот я и подумала, сэр, если бы ваша милость, сэр, подала мне несколько пенни, я бы моим малюткам купила в аптеке малость микстуры, «Блаженство матери» называется, сэр, и спали бы они, что твои ангелочки.

Рука Генри уже опускается в карман, однако тут его поражает ужас.

– Но… но вам следует уговорить мужа не бить ваших детей! – провозглашает он. – Это может причинить им ужасный вред…

– Да, сэр, а как же, но только он устает, сэр, цельный день трудится, ему ночью спать охота, а малыши, я уж вам говорила, страсть какие горластые, один замолчит, так другие орать начинают, терпежу никакого нет, сэр, их же шестеро.

– Шестеро? Вы только что говорили – пятеро.

– Шестеро, сэр. Просто одна малютка такая уж тихая, сэр, что и не знаешь, тут она или еще где.

Они словно заходят в некий странный тупик – здесь, на этой убогой, кишащей людьми улице. Генри колеблется, сжимая в ладони монету. Женщина облизывает губы, опасаясь сказать лишнего, поколебать его щедрость.

– Дети плачут не из озорства, – говорит Генри, все еще пытающийся отогнать от себя видение невинных младенцев, избиваемых прямо в колыбельках. – Вашему мужу следует понять это. Дети плачут, когда они голодны или опечалены.

– Ваша правда, сэр, – охотно соглашается женщина, глядя ему прямо в глаза. – Все-то вы понимаете. Вестимо, они голодные. И страсть, стра-а-асть какие опечаленные.