Свет в твоем окне - Кира Буренина (2002)

— Подарок. К двадцать третьему февраля. Я вас поздравляю, — скороговоркой выпалила я, вручая ему злосчастную бутылку конька. Но он не спешил брать ее у меня. «Наполеон» беспомощно завис в воздухе между нами.

И тут он засмеялся. Сначала губы его раздвинулись в улыбке, потом плечи мелко затряслись. Он пытался сдержаться, закусил губу, но смех прорвался, и Михаил Николаевич расхохотался во весь голос. Я чувствовала, что краснею до корней волос. Теперь я не знаю, смеялся ли он надо мной или его позабавила комичность ситуации… Мне хотелось провалиться сквозь землю вместе с дурацкой бутылкой. Я смотрела на хохочущего учителя. На моих глазах рушился самый чудесный замок под названием «Любовь». Никакие нашествия в виде временной влюбленности в Витьку Смирнова из параллельного класса или короткого замыкания страсти на Саше Синицыне из соседнего подъезда не могли разрушить моей любви. Все это время я холила и лелеяла свое чувство к учителю. Я часто повторяла: «Мой дорогой, мой любимый Миша», и от того, как музыкально звучало его имя, моя любовь распускала самые пышные цветы. А теперь она была смята, повержена в прах, уничтожена. Я все-таки всунула бутылку учителю куда-то под мышку и вышла из комнаты. Я не видела процесса прощания с мамой, потому что в этот момент я ревела в ванной под аккомпанемент душа, включенного на полную мощность.

После этого я не могла больше видеть его. Даже имя вызывало во мне странную реакцию — что-то вроде крапивницы. Я упросила маму найти мне другого репетитора, плетя одну небылицу за другой. Как ни странно, мама не стала задавать лишних вопросов. Она подыскала мне другого преподавателя — вполне симпатичную тетеньку, с которой мы быстро нашли общий язык. Как было отказано Михаилу Николаевичу, я не знаю. Мне было неприятно спрашивать об этом. Однако в душе поселилась какая-то маета, непонятное чувство непоправимости. Мне было смешно и горько вспоминать свою погибшую «великую» любовь.

Седьмого марта с утра мальчишки заперлись в кабинете физики. Мы долго стояли под дверью, ожидая, когда нам позволят войти и восхититься плодом коллективных умственных усилий мужской части нашего класса. Наконец нас впустили. На столах стояли гипсовые статуэтки Афродиты или какой-то другой греческой богини, обнаженной, с прекрасными стандартами 90—60—90. Даже самые восторженные из нас не смогли издать ни звука. Мы таращились на гипсовые произведения искусства и молчали. Дурашливо-радостное выражение лиц мужской части нашего класса постепенно стало сползать. Очевидно, до них что-то стало доходить. К приходу учителя статуэтки были надежно спрятаны в наших сумках. На столах остались только анемичные тюльпаны, которые в изнеможении посылали последние сигналы SOS.

По случаю праздника нас отпустили с предпоследнего урока. Я не пошла вместе со всеми в гости к Паше Слобожанину, который обещал «замутить нечто чумовое». Я отправилась домой. У помойки я остановилась, открыла сумку и отправила классические стандарты Афродиты в мусорный бак. Дома было пусто и прохладно. Мой бледный тюльпан с явным облегчением воспринял стакан холодной воды и тотчас же пустил пузырьки воздуха в воду. Резкий звонок в дверь заставил меня вздрогнуть. «Это Пашка прислал за мной гонцов», — пронеслось у меня в голове, пока я отпирала входную дверь. Но на пороге стоял совсем другой человек. Он сделал шаг вперед и оказался в прихожей. Это был Михаил Николаевич. Сегодня он выглядел отлично — лицо помолодело, глаза смотрели весело, плечи расправились. Одет он был очень даже ничего — во всяком случае, серое кашемировое пальто с поясом и ботинки были «нулевые». Видно было, что стрелка шкалы удачи явно двинулась в сторону плюса. В руках он держал не привычный «дипломат», а пакет. Из него он выудил плюшевого мишку, обнимающего огромный букет желто-золотистых крепеньких тюльпанов.