Рисунок по памяти - Татьяна Воробьёва (2018)

— Я до сих пор не понимаю, зачем он пошёл вслед за этим проклятым конем, — вздохнул Табит — К тому же, взяв с собой тебя. Зачем?

Сердце в груди Зейна забилось сильнее. Всё это время чувство вины, вместе с ощущением стыда, подтачивали душу Зейна, заставляя мучиться кошмарами, где вороной, словно сама ночь, жеребец нёс смертельно бледного Озаза куда-то в глубь пустыни, а Зейн не мог их догнать, как бы не хотел, потому что пески затягивали его, подобно зыбучим, всё дальше и дальше, пока он с немым криком не просыпался, в холодном поту.

Только обещание, данное матери, знающей о крутом нраве мужа, заставляло Зейна молчать и поддерживать эту ложь, но сегодня все вдруг стало невыносимым. Зейн ощущал эту разрушающую силу вины и ненависти — ненависти к себе, к Озазу, к матери, ко всему миру. Ладони похолодели, а пульс всё не унимался. Зейна словно лихорадило, и он практически не слышал себя, не слышал, как пересохшими губами тихо произнес:

— Это я вывел того жеребца из конюшни. Я не справился с ним, и он понес меня в пустыню, а Озаз… Озаз спас меня.

Сказанные едва слышным шёпотом слова вызвали бурю, способную снести города. Способную разрушить стены их и так покосившегося дома. Столько проклятий Зейн больше не слышал в свой адрес никогда. Табит даже несколько раз порывался ударить сына, но в последний момент останавливал руку. Хотя лучше бы избил до полусмерти, тогда, возможно, ненависть к себе стала бы чуть меньше.

Он ушёл из дома в тот же вечер, взяв с собой только одежду, документы да сбережения матери, которые она всунула ему в руки, чуть ли не на коленях умоляя взять их. Ушёл и всё.

* * *

Пока он рассказывал, иногда замолкая на минуту или две, они прошли несколько залов и поднялись на смотровую площадку Института. С крыши открывался великолепный вид на Сену, Нотр-Дам де Пари и статую Святой Женевьевы — покровительницы города, но Хадиже сейчас было не до красивой панорамы Парижа. Она чувствовала, как её трясло, но не от холодного ветра, а от всей этой истории, трагическими и несправедливыми картинами прокручивающимися в голове. Плохо, когда ты не помнишь себя, свою семью, но ещё хуже, когда твоя семья от тебя отказывается.

Зейн стоял чуть в стороне, рассматривая пейзаж, но на самом деле был всё ещё погружён в свое прошлое, о котором старался не вспоминать столько лет. Казалось, старые раны и обиды давно забыты, но стоило их задеть, как снова заныла душа. Вдруг он почувствовал лёгкое прикосновение к своей руке. Пальцы Хадижи, тёплые и нежные, переплелись с его и крепко сжали. Он посмотрел на неё, а она — на открывающийся с крыши вид. Зейн был благодарен ей за эту немую поддержку, за печаль, возникшую в её глазах по мере его рассказа. Ему так хотелось притянуть девушку к себе, эту упрямую, странную, строптивую красавицу, что заставляет его ломать свой привычный мир и смотреть на него по-другому.

— Давай спустимся в кафе? — нарушил он молчание.

Хадижа тут же отпустила его руку, отошла в сторону, словно смутившись своего порыва.

— Да, — кивнула она.

Они спустились на десятый этаж, в кафе; как раз в тот зал, где и была стена с алюминиевой мозаикой. Меню привлекало знакомыми восточными блюдами, но аппетита совсем не было.

— Ты голодна? — спросил Зейн.

— Нет.

— Тогда кофе? — предложил он.

Хадижа неопределённо повела плечами, наблюдая как светочувствительные диафрагмы с помощью расширения и сужения, регулируют освещение в помещении, оставляя на полу и стенах причудливые геометрические узоры.

— Так ты никогда с ними больше не встречался? С матерью? Отцом? — спросила Хадижа.

— Мама умерла, когда мне было двадцать три, — ответил Зейн, гипнотизируя кофе в небольшой кружечке, принесенное официантом, — А отец как — то он был на открытии моего первого клуба, чтобы ещё раз напомнить, что я позор семьи.