Сверху и снизу - Лаура Риз (2001)

— Томас Эдисон с тобой не согласился бы. По его мнению, гения создает скорее упорная работа, чем творческие импульсы. «Один процент вдохновения, девяносто девять процентов пота». Если твой студент будет работать достаточно долго и достаточно упорно, он добьется своего.

— Не надо цитировать известные афоризмы, Нора, они чрезвычайно банальны и почти всегда содержат в себе излишнее упрощение: их нельзя применять к конкретным ситуациям. Моему студенту недостает гениальности, а тяжелый труд никогда не заполнит пустоту. Ему лучше бросить это дело — если, конечно, он поймет свою ограниченность. Отчаянно желать того, в чем тебе отказано, видеть, как другие, менее достойные, обгоняют тебя, — что может быть хуже! Вся жизнь для такого человека — сплошное разочарование.

Я слышу в его голосе нотку сочувствия. Не говорит ли он сейчас о себе, думаю я? Несколько раз посреди ночи меня будят звуки пианино. Однажды я проскользнула в кабинет и увидела М. согнувшимся над инструментом с выражением мучительной боли на лице — он играл какую-то прекрасную печальную композицию. Я думаю, это был реквием. Темные волосы разметались у него по лбу, длинные элегантные пальцы легко порхали над клавишами — я никогда не видела ничего более прекрасного. Все это было настолько личным, настолько не предназначенным для чужих глаз, что я тихо вышла из кабинета. После этого звуки полуночных мелодий уже не манили меня подняться с постели. М. очень известен, но даже я, весьма далекая от мира музыки, знаю, что он не относится к числу великих музыкантов современности. Раньше я считала, что он довольствуется ролью профессора, но теперь, слушая его рассуждения о том, что его студенту не хватает гениальности, я начинаю в этом сомневаться.

Я также начинаю задумываться о психологических корнях его садомазохизма — не связано ли это стремление к господству с его неспособностью стать выдающимся музыкантом? Однажды М. сказал мне, что смирился со своими ограниченными способностями, и возможно, его садомазохизм — это часть сложного юнговского баланса, когда невозможность обладать врожденным талантом заставляет добиваться полного обладания женщиной. Я, конечно, не выпадаю из этого анализа, только у меня все наоборот. Я всегда была хозяйкой своей судьбы — и с точки зрения личных взаимоотношений, и с точки зрения профессиональной карьеры, — так что, возможно, именно это позволяет мне с такой готовностью подчиняться М.

— Ты скажешь это студенту? — спрашиваю я. — Что ему не хватает гениальности?

М. печально улыбается, голос его смягчается.

— Нет, — говорит он. — Разбивать мечты не входит в мои обязанности. Я здесь для того, чтобы научить его всему, что знаю. Он должен сам прийти к такому выводу. — Помолчав, М. добавляет: — Наверное, если он придет и прямо меня об этом спросит, я обязан сказать ему правду; но он не спросит — они никогда не спрашивают.

Я отправляюсь на кухню за пармезанским сыром. В дверь звонят, и я, не подумав, открываю. Два маленьких мальчика с посиневшими губами, в наброшенных поверх костюмов желтых плащах устало произносят: «Кошелек или жизнь!» — и протягивают две сырые наволочки, которые используют вместо мешков. У М. в доме нет никаких конфет, поэтому я роюсь в сумочке в поисках мелочи и, найдя два двадцатипятицентовика, бросаю их в подставленные мешки. Мальчики уходят, оставляя на крыльце грязные следы. На улице под зонтиком жмутся их родители, напоминая мне о тех Хэллоуинах, когда я сама была ребенком, — еще до рождения Фрэнни. Тогда я ходила от двери к двери и собирала конфеты, в то время как мой отец, сгорбившись, наблюдал за мной с дороги: его присутствие выдавали только массивный темный силуэт да светящийся в темноте красный огонек зажженной сигареты.

Вернувшись в столовую, я вновь принимаюсь за лазанью, думая при этом об М. и его ночных рандеву с пианино. Взглянув на меня, он лукаво улыбается.

— Сними блузку и лифчик, — говорит он мне. — Я хочу посмотреть на тебя, пока буду есть.