Унесенная ветром - Дмитрий Вересов (2004)

Понял Акимка, что не уйти ему сегодня от острого Глашкиного языка, который резал не хуже знаменитой на весь Кавказ шашки Гурда. Завсегда Акимка приходил на гулянку с Фомкой не только за компанию и по дружбе, а еще и потому, что не умел он бойко и впопад ответить на девичью подковырку. А дружок его Фомка мог так же ловко осадить ехидную казачку, как своего боевого коня. И опять проснулась отпустившая было обида на приятеля…

— Акимушка! Сокол ясный! — запричитала Глашка даже со слезой голосе. — Уж не чаяла тебя увидеть, любушка мой! Не гадала, не ведала, что встречусь с тобой на этом свете…

— Брось! — перебил ее Акимка, уже подозревая какой-то подвох. — Что брешешь?!

— Я брешу? — удивилась казачка и повернулась как бы за поддержкой к станичной молодежи, но в то же время подмигнула им, пригасив в зрачке лунный свет. — Разве ж тебя не продали чеченам вместе с мертвяками?

— Чего? Меня продали? — не понял молодой казак, но почувствовал, что развязка уже близка.

— Тебя! А то кого же еще?! Акимка Хуторной у нас в станице и есть мертвяк-парень. С гулянок убегает, девушкам гостинцев не носит… Тот же мертвяк, что и татары пострелянные… Мертвяк!

Девицы захохотали, парни хмыкнули. Глашка тут же подскочила к Акимке обхватила его крепкими рабочими руками, прижалась к нему высокой, крепкой грудью.

— Отпусти, Глашка, — сердито пробормотал Акимка, — Скажешь глупость, и рада. Какой я тебе мертвяк?

— А ты погуляй со мной, Акимушка! Там и посмотрим. А если и мертвяк, у меня жизни на двоих хватит. Оживешь сразу… Что толкаешься, черт малохольный! Ай не люба? Не хочешь гулять, и не надо! А чего ж толкаться-то…

— Ты это… Скажи лучше, Глашка, — совсем потерялся Акимка. — Фомки Ивашкова промеж вас не было?

— А как же! Он и сейчас при мне — под юбкой его прячу. Может, поищешь дружка своего?

— Тьфу! Бесстыжая! — плюнул в сердцах Акимка.

— Стыдиться жены, так и детей не видать! — парировала Глашка. — Не про тебя ли это сказано, Акимушка? Куда же ты пошел? Неужто к бабке Серафиме отправился? Поберегись, Акимушка, больно она для тебя горяча! Не сладишь…

Акимка широким шагами уходил от длинного Глашкиного языка. Только бы подальше! А когда опомнился, оказалось, что стоит аккурат напротив хаты бабки Серафимы, самой древней станичной старухи. Выругался Акимка, как редко ругался, и хотел бежать, пока не застали его здесь подгулявшие девки, как вдруг послышался ему Фомкин голос. Акимка прислушался. Нет, голос был стариковский, сиплый. А вот опять — вроде Фома говорит. Не от старого ли казака Епишки доносит теплый ночной ветерок голос дружка?

Ставни старенькой хаты деда Епишки были распахнуты. На столе у самого окна дрожал огонек сального огарочка. Крошечное пламя выхватывало из темноты то два склоненных навстречу друг другу лба, то донышко опрокидывающегося стакана.

— Кто там топочет возле хаты? — послышался из открытого окна надтреснутый голос старого казака. — Выдь к окну и покажись народу! Никак Акимка Хуторной? Заходь сюды, не брезгуй! Весь народ у меня сегодня собрался. Сидим вот, гутарим…

«Весь собравшийся народ», то есть Фомка Ивашков и дед Епишка, сидели друг напротив друга за маленьким столом, почти соприкасаясь лбами, и что-то оживленно обсуждали.

— Здоров, Акимка! Садись, садись. Вот Фомка чихиря принес, решил старого казака угостить. Люблю я его, Фомку-то, люблю! Джигит! Двух татар уложить на неделе — не шутка! Я тоже, были времена, первым джигитом на Гребне был… Да! Жизнь моя — не краденая…. Выпей, Акимка, чихиря! Так! Люблю его, Акимку-то, люблю! Потому как с малых лет — сирота, безотцовщина! Я тоже сиротой рос, плохонькое было житьишко, но джигитом вырос! Да! Жизнь, говорю, моя — не краденая…