Унесенная ветром - Дмитрий Вересов (2004)

Акимка сидел за столом, словно не замечая приятеля Фомку. Тот тоже сначала молчал, молчал, да посматривал на скупо освещенный профиль друга, поджавшего от обиды нижнюю губу. Потом вдруг хлопнул его по спине, будто Акимка подавился, обнял его за плечи и сказал:

— Брось, Акимка, не дуйся ты на меня! Друг же ты мне до гробовой доски, али нет? Значит, понимать меня должен! Что ж ты волком на меня дыбаешь? Плохо мне, брат, стало. Ой, как плохо. Вроде, живой стою, сила в руках та же, сердце бьется, и грудь дышит, а души во мне нет, словно забрали ее у меня, унесли с собой…

— Татарка, что ль, унесла?

— Она… — выдохнул Фомка и уронил вихрастую голову на грудь, но тут же задиристо мотнул ею, как молодой бычок, и сказал: — Видал ее глаза? Руку, стан, ходит как? Кто ж ее такую только придумал? Кто глаза ей такие дал? Чтобы меня до седла рассечь, душу мою вынуть! Да так и шашкой не ударишь. Нет таких шашек! Разве Гурдой?.. Черные-черные, быстрые-быстрые… Вот и бродил я, как волк, вдоль Терека. Чего искал? Чего хотел? Разве ж я знаю? А ты сердиться на меня вздумал!

— Да я уже не сержусь на тебя, Фома, — сказал не на шутку встревоженный за друга Акимка. — Только пустое это! Тебе ли печалиться о дикой татарке, злой, некрещеной? Шел сейчас, на околице встретил наших девок станичных. Все только о тебе и говорят. Любую выбирай! Разве Агашку Рудых можно с татаркой сравнить? Что молчишь? А глаза эти черные — ворожба одна, присуха, приворот, призор… Вот что, друг ты мой, пойдем к бабке Серафиме…

Акимка запнулся, будто вспомнил, что-то досадное, но выправился.

— Бабка Серафима сглаз с тебя снимет, приворот отведет. Помнишь, Родьку Босых замужняя казачка из соседней станицы присушила? Бегал по степи, как дрофа! Бабка Серафима только пошептала, волосок у него срезала, травку какую-то сожгла, иголкой куда-то тыкала, и все с Родьки как рукой сняло. Ты ж сам мне про него рассказывал?

— Дурак ты, Акишка, истинный дурак! — вступил в разговор дед Епишка. — Не люблю тебя, дурака, не люблю! Брешешь, а сам ничего порядком не разумеешь. Бабка Серафима даже корову у хорунжихи сохранить не смогла, а тут — живой человек, как есть! Родьке Босых в той станице репу начистили, вот и все лечение. Он теперь на девок вообще смотреть боится! Казачек бабка Серафима пользовать может, тут спорить не буду, может. Но казаков ей не взять! Куды ей! А уж на ту сторону Терека ей иголкой не дотыкнуть! Дурак ты, Акишка! Не люблю…

— Что вы брешете пустое! — Фомка стукнул по столу кулаком. — Решено все! Чтобы Фомка Ивашков к бабке за подмогой пошел?! Выйду лучше на тот берег, пусть чеченская пуля меня вылечит! И толковать больше не о чем — решено все, и назад я поворачивать не буду… Что, Акимка, будешь мне в моем деле помощником, или нет? Говори!

— Не сказал же еще, в каком деле.

— Разве ж друг настоящий спрашивает? Разве казак сомневается, когда его на дело зовут? Ну? Пойдешь со мной?

Акимка стукнул по столу кулаком, точь-в-точь, как Фомка минуту назад, и сказал:

— Пойду, Фомка! Куда ты, туда и я! Хоть к Ша милю самому в логово!

— Ай, молодца — казаки! — закричал порядком захмелевший дед Епишка. — Теперь люблю обоих! Сам с вами пойду! Без деда Епишки вам не сладить это дело. Жизнь моя — не краденая… Нет, не сладить. Щенята вы еще мокрохвостые на такие дела ходить…

— Молчи, дед! — оборвал его Фомка. — К Шамилю, не Шамилю, а в Чеченю пойдем. Решил я девку эту силком привезти… Что, Аким, потупился? Боишься?

— Нет, Фома, не боюсь я. Только где же ты ее в Чечене искать будешь? Аул их пожгли, пушками разметали. Где она прячется?