Было очень стыдно одеваться перед ним, уже полностью облаченным в костюм и даже при галстуке. Анечка путалась в лямочках и крючочках лифчика, в пуговках пояса с резинками, вывернувшихся наизнанку чулках. В машине ехали молча. Недалеко от дома Егоровых, на постоянном их месте, Генечка выгрузил Анечку на тротуар, словно она бессловесный, бесчувственный чемодан, и сразу уехал. Ночью Анечка не спала, рыдала в подушку, чтобы Егоровы не услышали, и уже согласна была украсть для любимого сколько угодно книжек, но он больше не встречал ее по дороге с рынка. Она теперь возвращалась очень медленно, подолгу вытряхивала несуществующие камешки из туфель, но серая машина Генюрочки больше никогда не взвизгнула своими тормозами около нее. Он еще несколько раз приходил по каким-то делам к Николаю Витальевичу, но на Анечку даже не взглянул, а у нее чуть не рвались и не истекали кровью бьющиеся на висках жилки.

С тех пор с лютой ненавистью вытирала Анечка пыль с книжных сокровищ Николая Витальевича. Она никак не могла взять в толк: неужто стопки бумажек в облезлых обложках могут значить для мужчины больше, чем сахарное тело любящей женщины? Да и вообще, что она значила для своих мужчин? Для чего родилась на свет? Пашкины глаза водка горькая заливала и злоба на жену за то, что у нее еще кто-то был и отведал этот кто-то ее клубничных сливочек. Никите вообще плевать было на Анечку. Не она, так другая. И минуты не огорчился, если бы отказала. И добиваться не стал бы, только плюнул вслед: дура, тебе же как лучше хотят. Генечка – вообще подлый змей-искуситель. А вот Николай Витальевич кто? Выходило, что хуже всех. Любил ведь, а предал. Почему-то посчитал спокойную жизнь Евстолии важнее ее, Анечкиной. Сына отнял. Это сейчас, старый да больной, он ей не нужен, а когда вдвоем в ее каморке предавались безумной страсти, она пошла бы за ним на край света. Пусть бы порожняя Евстолия слезами умывалась, а она стала бы Егоровой Анной Михайловной, женой уважаемого человека и законной матерью Юрочки. А он, Николай Витальевич, что? Письмо сопливое про любовь сунул и к озверелому мужику отправил! Собственными губами исцелованное тело на поругание отдал! Что Анечке с его письма? Порвать да выбросить! Но она не станет этого делать: мало ли, пригодится еще. Подождите, придет ее время! Она сунет в долгий нос Евстолии письмо Николая. На-кась выкуси, барыня костлявая, мамаша самозваная!

Чем старше становился Юрочка, тем отчетливей понимала Анечка, что никогда не вытащит на свет письмо его отца. Она видела, что ее сын крепко любит Евстолию, только никак не понимала, за что: и строгая, и сухая, и не обнимет никогда, лишний раз губами не чмокнет. Расскажи ему правду, кто из двух окружающих его любовью женщин родная мать, мальчишка может навсегда озлиться на Анечку за обман и за то, что своими руками его Егоровым отдала. Никто же не неволил. Все сама.

А Егоровых она ненавидела уже так же, как и книжки их. И уйти невмоготу. Не может она второй раз оставить Юрочку. Набросалась уже. И где же найти выход злобе своей, ненависти и горечи? Долго металась Анечка, чуть крысиной отравы в какао Евстолии не всыпала, да вовремя одумалась. Николай Витальевич к тому времени уже слег и под себя ходил. Анечка убирала, а он все так же смотрел на нее глазами побитой собаки, просяще и униженно. А ей уже смешно было. Вот ты все мне порушил, а я по-прежнему крепка и хороша еще как женщина! А из тебя уже даже не песок сыплется, а сама жизнь гнилью истекает. Мною побрезговал, а что получил? Книжки желтые да жену, в которой женского только и есть, что долгий волос. Груди у нее и вовсе нет, это каждому видно, но, может, и промеж ног, что положено женщине, отсутствует. Не зря ведь не родила.