Самое время для любви - Сюзанна Брокман (1997)

– Не понимаю, как он там оказался… Ведь мог кататься на своем велосипеде где угодно, кроме как в том глухом переулке. Наверное, Стиви на меня разозлился… – сглотнул Чарльз. – Понятия не имею, как брат там оказался, – повторил он тише. – И теперь уже никогда не узнаю. Он был крайне эмоциональным ребенком. И таким… нелогичным. Ему было уже пять, а он даже читать не умел, только разглядывал картинки доктора Сьюза[5]. Никаких особых дарований... просто счастливый, немного глуоватый малыш. Все его любили, особенно я. С ним было очень легко. Отец хохотал, играя со Стиви в мяч на заднем дворе, а затем заходил ко мне и укоризненно покачивал головой, обнаружив помарки или ошибки в моих математических задачках.

Теперь, когда Чарльз наконец заговорил, слова лились неудержимым потоком.

– Иногда ночью я прокрадывался в спальню Стиви и залезал к нему на верхнюю полку, чтобы поболтать о всякой ерунде и выслушать его лепет о голубях и кроликах. Мне хотелось стать им. Я бы, как он, устраивал пальцами театр теней на стене, выкинув из головы числа и формулы, чтобы освободить место для птичек и зверьков, – коротко и совсем невесело хохотнул Чарльз. – Но так никогда и не стал таким же беззаботным.

Сердце Мэгги билось в горле. Она представляла себе Чарльза – Чака – этого чересчур умного и одаренного ребенка, со слишком усталыми и оценивающими глазами для худенького семилетнего мальчишки.

– А потом – вот так просто – Стиви ушел, – продолжил Чарльз. – Одна-единственная несыгранная партия в китайские шашки. Вот и все, что потребовалось, чтобы наша семья разрушилась. Я отказался с ним играть, и мой брат погиб.

У Чарльза сломался голос, и он отвернулся, чтобы Мэг не заметила, как блестят непролитые слезы.

– Это была не твоя вина, – прошептала она и потянулась, чтобы прикоснуться, но побоялась, что он оттолкнет. – Разве мать с отцом тебе этого не объяснили?

– Отец после несчастья сразу уехал из города, – сообщил Чарльз странно невыразительным тоном.

Он сохранял между ними дистанцию, плечи одеревенели. Но, как ни старался, не смог остановить слезы, заполнившие глаза. Одна капля скатилась по щеке, и он резко, почти грубо ее смахнул.

– Больше я его никогда не видел. А мать… Она пропала. Буквально. Легла в больницу и не хотела вставать с постели. И где-то через четыре месяца умерла. Врачи не говорили, от чего… предполагаю, что от передозировки снотворного.

– О, Чарльз.

Мэгги была в ужасе от лавины трагедий, последовавших за гибелью брата.

– А с тобой что произошло? Кто о тебе заботился?

– Меня отослали на проживание в Нью-Йорк, к пожилому дяде со стороны матери.

– И там экономка испекла для тебя морковный пирог, – добавила Мэг. – И ты его съел, хотя ненавидел.

Именно этот образ, образ маленького сироты разбудил в душе Мэгги безудержный жалостливый порыв и толкнул на край. Она потянулась к Чарльзу, желая утешить, как малыша в крепких объятьях.

Он сначала сопротивлялся, затем повернулся и сжал ее так же сильно.

Родители покинули Чарльза в тот момент, когда он больше всего в них нуждался. Они порознь утонули в эгоистичных собственных страданиях и горе, ничего не припася для оставшегося в живых сына – ни поддержки, ни любви, ни сочувствия. «А если бы уделили ему внимание? – гадала Мэгги. – Если бы кто-то объяснил ему, что это нормально – и плакать, и горевать?»

В свои семь лет Чарльз вряд ли был взрослее обычных детей. Возможно, он и обладал способностями к математике на уровне колледжа, но был всего лишь ребенком.

Мэгги легко могла представить, как он сидит в своей комнате в полном одиночестве в тихом дядином доме, беспрестанно воображая, как бы повернуть время вспять и согласиться поиграть с братиком в эти проклятые китайские шашки…