Опасный круиз - Присцилла Хагон (1995)

Я медленно пошла по главной улице, буквально запруженной толпой приезжих. Люди шумно и беспорядочно толкались вокруг, заходя в сотни различных лавок и магазинов. В другое время мне бы это, конечно, мало понравилось; я предпочла бы поискать местечко потише. А голова начинала всерьез беспокоить меня.

Я увидела почту, но подумала, что нужно тщательно продумать текст телеграммы. Для этого следовало найти какое-нибудь подходящее спокойное место. Поэтому я свернула в одну из гораздо более тихих боковых улочек. В ярком солнечном свете дома казались ослепительно белыми. Мне попалось несколько скамеек, но все они были заняты.

Я заглянула в католический собор, собираясь посидеть и подумать там, но внутри было страшно темно и, как мне показалось, холодно. Я решила, что лучше всего мне пойти в парк Аламеды, хотя это и неблизко. Я бросила взгляд на свою маленькую карту и скоро уже проходила через старые Южные Портовые ворота, оставив главную улицу позади. Солнечный свет ужасно резал мне глаза, а темные очки я забыла — оставила, наверное, в каюте, когда спускалась за шляпой.

Вдали от главной улицы было очень тихо, только изредка проезжала мимо какая-нибудь случайная машина. Опираясь о низенький барьер, я постояла и посмотрела сверху на крошечное Трафальгарское кладбище, потом; перешла улицу и принялась разглядывать несколько маленьких садиков далеко внизу. Знойный воздух был напоен душистыми ароматами цветов. Живые изгороди там состояли, кажется, из зарослей розмарина, олеандра и гибискуса, — все еще в цвету, несмотря на конец лета. Длинные пурпурные побеги бугенвиллии начинали принимать ржаво-коричневый оттенок.

Здесь было тихо и очень мило, но все скамейки оказались уже заняты. Я пошла дальше по направлению к большому парку, минуя несколько высоких новых домов, в которых, вероятно, жили семьи моряков. Я двигалась медленно и обрадовалась, оказавшись в парке, где мощные стволы деревьев сулили если не прохладу, то хотя бы немного тени. В неподвижном воздухе кружились насекомые, и я сразу почувствовала себя за тридевять земель. Иногда до меня долетал звук случайной машины, проезжавшей по северной или южной дороге, но я, казалось, была совершенно одна.

На секунду я вспомнила, что произошло тогда со мной в недрах корабля, но белым днем в Гибралтаре мне точно ничего не грозило, особенно если учесть, что Эдвард Верритон почти наверняка остался на пароходе. Здесь даже люди встречались — двое англичан прошли мимо, направляясь к южному выходу, и я слышала, как они говорили, что хорошо было бы чего-нибудь выпить.

Но они оказались единственными, с кем я столкнулась, пока шла по этой дивной благоухающей дорожке. О, как хорошо было бы мне на этих заросших цветами тропинках в любое другое время! Но сейчас мне следовало придумать телеграмму и возвращаться на почту; я и так потеряла достаточно времени.

Я выбрала скамейку, наполовину скрывавшуюся в зарослях какого-то субтропического кустарника, и села. Потом я достала ручку, листок пароходной бумаги и стала сочинять телеграмму.

«Лондон. Скотланд-Ярд. Старшему инспектору Форесту. Положение безнадежное. Пароход отплывает сегодня в восемь. Нуждаюсь в помощи. Миссис Верритон и дети в опасности. На меня совершено покушение…»

Я остановилась и уставилась на чистый лист. Если он так и не получил моего письма, то ничего не поймет. Нужно написать…

В неподвижном воздухе неожиданный звук машины на дороге, ведущей к мысу Европы, показался мне ужасно громким. На том конце парка, очень далеко от меня, раздались чьи-то веселые голоса.

А потом я услышала слабый звук шагов и на бумагу упала тень. Прежде чем я успела посмотреть вверх, у меня вырвали листок и голос Эдварда Верритона произнес:

— Не вздумай шевельнуться или крикнуть. Сразу зарежу.