Телесные повреждения - Маргарет Этвуд (1994)

То, что Ренни делает, она делает только потому, что ей это удается, по крайней мере, так она говорит на вечеринках. А еще потому, что больше она ничего не умеет, о чем она умалчивает. Когда-то у нее были амбиции, которые теперь она считает иллюзиями: Ренни верила, что существует единственный предназначенный ей человек, а не несколько ему подобных, и еще она верила в то, что проживет единственную настоящую жизнь, а не суррогат ее. Но это было в 1970, и она училась в колледже. Тогда в это легко было верить. Она решила специализироваться на злоупотреблениях: ее политикой станет честность. Она написала одну статью для «Варсити» о произволе городских архитекторов и еще одну о недостатке уютных дневных садиков для одиноких матерей, и расценила грязные, а иногда угрожающие письма, полученные ею после публикаций, как доказательства эффективности своей работы.

Потом она закончила колледж, и 1970 год канул в небытие. Несколько редакторов указали ей на то, что она может писать, что ей угодно, против этого нет никаких законов, но никто не обязан ей за это платить. Один из них сказал ей, что в душе она все еще баптистка из южного Онтарио. Объединенная Церковь, сказала она, но это ее задело.

Вместо того, чтобы писать о проблемах, она стала интервьюировать людей, которые были в них вовлечены. Это оказалось значительно легче продать. Что в моде у пикетчиков, важность хлопчатой спецодежды, завтрак феминисток. Редакторы говорили ей, что, по крайней мере, это ей удается лучше. Радикальный шик, как они это называли. Однажды Ренни обнаружила, что у нее нет наличных, и быстро написала очерк о возвращении моды на шляпки с вуалями. В этом даже не было ничего радикального, был только шик, и она постаралась не чувствовать себя слишком виноватой по этому поводу.

Теперь, когда Ренни рассталась с иллюзиями, она склонна рассматривать свою модификацию честности скорее как достоинство, чем как уход от правды жизни, чем она все еще страдает; но это типичное для Грисвольда заболевание, такое как псориаз или геморрой, легче контролировать. Зачем выносить его на свет божий? Ее тайная честность заключается — и это несомненно — в профессиональной надежности (порядочности?).

Другие не испытывают угрызений совести. Все относительно, все переменчиво, как мода. Когда какую-то вещь или человека слишком громко расхваливают, вы просто смещаете акценты, никто не считает это перекраской, это заложено в природе бизнеса, а бизнес крутится на высоких оборотах. Вы пишете о чем-нибудь, пока люди не устают об этом читать, или вы не устаете об этом писать, а если у вас есть чутье или вам достаточно везет, что одно и то же, тогда вы пишите о чем-нибудь еще.

Ренни еще не так далеко ушла от Грисвольда и временами находит этот подход раздражающим. В прошлом году она зашла в редакцию «Торонто Стар», когда кто-то из молодых сотрудников верстал номер. Это случилось под Новый Год, и они распивали галлоновую бутыль белого вина из пластмассовых кофейных чашек и умирали со смеху. Листок был регулярным приложением. Иногда он назывался «Снаружи и внутри» иногда «Плюс и минус»; такие листки приободряли людей, включая и тех, кто их пишет. Это позволяло им думать, что они могут разграничивать, выбирать и тем самым как-то самоутверждаться. Как-то раз она сама сочинила такой листок.

На этот раз он назывался «Класс: у кого он есть, у кого нет». У Пьера Трудо был класс, у Рональда Рейгана не было. Бегать трусцой не классно, а заниматься современным танцем классно, но только если это делать в беговых штанах, а не в обтягивающем трико, в котором классно плавать; в нем, а не в купальниках с чашечками, которые совсем не классные.

— Что бы еще для не-списка? — спросили они ее, уже хихикая, заранее принимая ее ответ. — Как насчет Маргарет Трудо?

— Как насчет слова «классный»? — предложила она, и они не были уверены, что это смешно.