Полина - Александр Дюма (1994)

Я оставалась, таким образом, неподвижной до той самой минуты, пока лампа не начала шипеть. Тогда страшная мысль, не приходившая до тех пор мне в голову, вдруг поразила меня: что лампа скоро погаснет. Я вскрикнула от ужаса и бросилась к ней; масло выгорело. С темнотою я получила первую мысль о смерти.

О! Чего бы я не дала за масло для этой лампы. Если бы могла возжечь ее своею кровью — я открыла бы жилу зубами. Она все шипела; свет ее слабел, и круг темноты, который она удалила, блистая во всей своей силе, приближался постепенно ко мне. Я была подле нее на коленях, сложив руки; я не думала молиться Богу: я молилась ей; она… Наконец она начала бороться с темнотой, как вскоре и сама я боролась со смертью. Может быть, я одушевила ее собственными чувствами, но мне казалось, что она сильно привязалась к жизни и страшилась потерять огонь, который составлял ее душу. Вскоре наступили для нее последние минуты жизни со всеми их изменениями: она имела блистательный свет, как умирающий — возвращение сил; освещала дальше, нежели когда-либо, как иногда в воспалении разум видит далее пределов, назначенных для зрения человеческого; потом наступило совершенное изнеможение; пламя задрожало, подобно последней улыбке на устах умирающего; наконец погасло, унося с собой свет — половину жизни.

Я упала в угол темницы. С этой самой минуты я не сомневалась более, потому что странная вещь: с тех пор как перестала видеть письмо и яд, я уверилась, что они были там.

Когда было светло, я не обращала никакого внимания на безмолвие, но, с тех пор как погасла лампа, оно налегло на мое сердце всею тяжестью тьмы. Впрочем, в нем было нечто столь могильное и глубокое, что… я бы закричала, если бы надеялась быть услышанной. О! Это было одно из тех безмолвий, которое восседает на камнях гробниц в ожидании вечности.

Странно, что приближение смерти заставило меня почти забыть того, кто был ее причиной. Я думала о моем положении, я была поглощена ужасом, но могу сказать, и знает Бог, что если не думала простить ему, то также не хотела и проклинать его. Вскоре начала я страдать от голода.

Время, которого я не могла исчислить, протекло; вероятно, уже прошел день и наступила ночь; потому что когда солнце появилось, одни луч, проникнувший сквозь какую-то незаметную трещину в почве, осветил основание одного столба. Я испустила радостный крик, как будто этот луч принес мне надежду.

Глаза мои устремились на него с таким постоянством, что я стала ясно различать все предметы, разлитые на пространстве, им освещаемом: там было несколько камней, кусок дерева и кустик мха; возвращаясь к одному и тому же месту, он извлек из земли это бедное и тощее прозябание. О! Чего бы я не дала, чтобы быть на месте этого камня, этого куска дерева и этого мха, чтобы увидеть еще раз небо сквозь трещину земли.

Я начала ощущать жгучую жажду и чувствовать, что мысли мои смешиваются: время от времени кровавые облака проходили перед моими глазами и зубы мои сжимались, как в нервическом припадке; однако глаза мои были устремлены на луч. Без сомнения, он входил в отверстие слишком узкое, потому что, когда солнце перестало освещать его прямо, луч померк и сделался едва видимым. Это открытие похитило у меня последнюю твердость: я ломала себе руки от отчаяния и рыдала.

Голод мой превратился в острую боль желудка. Рот горел; я почувствовала желание грызть: взяла клок своих волос в зубы и начала жевать. Вскоре у меня появилась лихорадка, хотя пульс едва бился. Я начала думать о яде: тогда стала па колени и сложила руки, чтобы молиться, но забыла все молитвы; я могла припомнить только несколько слов без связи и без конца. Мысли, самые противоположные, сталкивались вдруг в моей голове; мотив какой-то музыки шумел в ушах; я сама чувствовала, что начинаю сходить с ума, бросилась лицом на землю и вытянулась во всю длину.