Поцелуй небес - Людмила Бояджиева, Ольга Арсеньева

– Да посиди же ты спокойно! Хотя бы скажи, как тебя зовут… Знаешь, у тебя такой интересный французский язык! Немного похоже на мою прабабушку – по-моему так изъяснялись, ну в таких грамматических формулировках, сто лет назад! – Во всяком случае, у Мопассана изъясняются именно так, – девушка взяла томик, пролистала страницы, отыскивая какое-то место и уронила спрятавшийся в их дебрях листок. Жан-Поль подобрал бумажку, бросив на нее скользящий взгляд и тут же поднес к глазам: вот это интересно! Его стихи, а рядом два четверостишия на каком-то непонятном языке.

– Отдай, пожалуйста! Я нашла это в книге. Мне так понравились стихи, что я попыталась их перевести их на свой язык… – Она замялась. Получилось, кажется, плохо.

– Это оттого, что стихи плохие. Их стоит уничтожить.– Жан-Поль попытался выхватить бумажку. Но девушка спрятала руку за спину, покосившись на него каким-то злым вороным взглядом. "И рука костлявая, и этот нос! В ней есть что-то птичье, настороженное и жалкое," – отметил Жан-Поль.

– Мне эти стихи нравятся. Они здесь валялись без хозяина, и, следовательно, я могу их взять. Они нужны мне, – пыталась она медленно объяснить ситуацию, все более путаясь во французском. – Ты что – полька? Это ведь кириллица, насколько я понимаю? – он указал на дописанные под его стихами каракули:

– Не важно. Моя национальность не играет роли. Я лечу здесь свою голову после аварии самолета и плохо помню про себя. Кажется, это называется амнезия. Зовут меня Тори. "Тори!" – опять карикатура, неумелый шарж, подсунутый вместо мастерского подлинника". Жан-Поль задумался, ощутив роение поэтических голосов: эта печальная подмена, фарс, эта уродина с именем Тори – слишком запутано, слишком красиво, слишком старомодно, чтобы отлиться в полноценную поэтическую форму.

– Пока, Тори! Скорее выздоравливай, – улыбнулся Жан-Поль и быстро пошел прочь. Он был невероятно рассеян весь вечер, а утром заторопился к своему рейсу в аэропорт и чуть не столкнулся с серым "Пежо", вынырнувшим из-за поворота шоссе. Машина показалась ему знакомой, а весь сценарий сегодняшнего утра – уже однажды разыгранным и теперь в точности повторенным. Дурное ощущение – странная раздвоенность плохо настроенной оптики, раздражающая, мешающая сосредоточиться. "Ну ладно, прощайте Каштаны!" – Жан-Поль поправил дужку очков и лихо вывернул на автобан.

…У Виктории, проснувшейся в это утро в своей комнате, ставшей уже знакомой и близкой, было почти то же ощущение – ей казалось, что все случившееся в последний день, уже случалось и теперь как в заезженной пластинке будет повторяться и повторяться без конца. Чувство пространства и времени теперь вообще получило другой вкус, другие пропорции и окраску. Время, утратившее глубину перспективы удаляющегося прошлого, стало плоским, медленным, значительным, как поступь столетнего старца. Завтрак – обед ужин. Завтрак – обед – ужин. Прием лекарств, обследование, восходы и заходы, длинные дни, бесконечные ночи. Это новое замедленное время начинало свой отчет от розового фламинго в доме тети Августы и тянулось в будущее, проявляющееся в формулировках врачей: "скоро", "через пару недель", "когда-нибудь, возможно…". А вот откуда взялась сама тетя Августа, русский язык и узнавание предметов, вкусов, даже мелодий, транслируемых по радио, Виктория понять не могла. Она точно знала, что Мопассан французский классик и даже представляла себе мягкую обложку романа "Жизнь" с изображением нарядной женской фигурки. Но где остался этот томик с русским шрифтом и лиловым штампом какой-то библиотеки?

Виктория пыталась сделать над собой усилия, пробиться за непроницаемую стену забвения, несмотря на срочный запрет со стороны врачей на всякое умственное напряжение, особенно связанное с провалами в памяти. Но ничего не получалось, голова шла кругом, тело покрывалось испариной и темные круги перед глазами оповещали о надвигающемся обмороке.