Поцелуй небес - Людмила Бояджиева, Ольга Арсеньева

С пространством было проще – суженное до пределов комнаты и сада, оно позволило себя обжить, присвоить, сделать привычным и даже милым. Вот только появлявшиеся в нем люди оставляли множество загадок. Доктор Динстлер и сестра Лара не вызывали панической настороженности – они были частью этого нового, обжитого пространства. А вот другие лица – откуда являлись они – из прошлого или из будущего? Смуглый горбоносый мужчина с зорким взглядом, кудрявый мальчик, белокурая приятная женщина – где встречались они с Викой, кем ей приходились, почему не хотели помочь, открыв свое подлинное место в ее жизни? Или этот Жан-Поль… Ведь ясно же – никакой он не Поль, и не Жан, и что знали они друг друга давным-давно – вполне очевидно. Эти стихи на листочке в книге, подписанные: "Позавчера. Жан-Поль" – наверняка, принадлежат ей, написаны для нее. Но что значит "позавчера" в ее новом времени – секунду, вечность?

От этих размышлений Виктории становилось неуютно и зябко – одинокая крохотная фигура, затерянная среди белого, мертвого безмолвия бескрайних полярных снегов. Сотрясаясь от озноба, она дергала шнур и появлявшаяся мадам Лара поила ее теплой микстурой с привкусом клубники. Казалось, еще секунда, и ухватившись за спасательный круг узнавания, она выплывет на поверхность к свету… Но ускользающие воспоминания тонули во мраке поспешно наваливавшегося сна.

Из этого сна выныриваешь не сразу – будто поднимаешься на поверхность из морской пучины, а сквозь утончающийся и светлеющий слой воды движется навстречу наливающийся теплом и светом солнечный диск. Рывок, еще рывок дымка то рассеивается, то сгущается, пучина отступает и Виктория вырывается на поверхность – в явь и радость, к загорелому, печальному лицу. Оно светится, заслонив солнце, оно напоено теплом и любовью – этот мир, это родное, родное лицо!

Отчаянное усилие, мощный бросок воли – и Виктория растворяется в огненном сиянии, понимая, что выжила, что вернула себе свою жизнь. Это больно, это невыносимо больно и она кричит: "Папа! Папочка!", прижавшись к его груди, намертво сомкнув пальцы за его кудрявым затылком. Руки отца, тяжелые, горячие ложатся на вздрагивающую спину и медленно поглаживают:

– Спокойно, спокойно, девочка. Я с тобой, все будет хорошо.

– Наш Остин – просто полиглот. Еще один язык освоил! – заговорчески улыбнулся Йохиму Вольфи. Тот ничего не сказал, выпроваживая Штеллермана из комнаты больной.

Остин прибыл в "Каштаны" без предупреждения и попросил немедленно показать ему русскую девушку. Динстлер, еще глядевший вслед автомобилю Жан-Поля, проводил Брауна к Виктории. Девушка спокойно спала, медсестра доложила профессору об удовлетворительном состоянии больной, недавно принявшей успокоительное. Все шло вполне нормально и вдруг такая сцена! Похоже, у Виктории начались обострения. Мадам Лара попыталась разжать руки девушки, охватившие шею гостя, но она забилась, закричала и Браун попросил:

– Оставьте нас вдвоем. Я посижу здесь немного и она успокоится.

– Можно понять господина Брауна, ему так тяжело видеть помешанную девушку, ведь она, кажется, ровесница его дочери? – сочувственно вздохнула медсестра, выйдя в коридор вместе с Вольфи и Динстлером.

– Нам всем тяжело, – уклончиво заметил Штеллерман, косо посмотрев на не ведающего еще о своей потере Йохима.

Остин просидел у Виктории до вечера, обнимая и успокаивая ее. Она крепко прижалась к его груди, вымочив слезами сорочку и все бормотала:

– Я все вспомнила, папочка, все! Я так люблю тебя… Тебя, маму, Максима, Катю… Брауну казалось, что девушка уснула, но лишь только он пытался опустить ее на подушки, она распахивала полные слез и мольбы глаза, прижимаясь еще крепче: