Поцелуй небес - Людмила Бояджиева, Ольга Арсеньева

– Ну ладно, пойду спать, засиделась, – решительно под– нялась Виктория, стиснув подступившую комом обиду. У себя в темноте бухнулась на кровать и, обнимая теплый чугунок, расплакалась под бодрый голос за стеной: "Если бы парни всей земли…" И чем сильней ликовал хор: "Вот было б весело в компании такой, а до грядущего подать рукой", – тем тяжелее становилось утопавшей в горьких слезах женщине. За сына, за Лешу больно! Интересное время-то, героическое, а он где-то сбоку-припеку оказался. Ведь как о Москве мечтал, до поздней ночи в ансамбле репетировал! А перед самой поездкой ему объявили, что солистом с ансамблем поедет другой, потому что, дескать, так решило руководство. Алексей не понял. Потом сосед, состоявший в заводском партийном бюро, объяснил:

– Это потому что ты из семьи репрессированных, а в Москве фестиваль международный, иностранцев полно, сам знаешь, что может быть. Провокации разные, шпионаж. Репутацию комсомола всеми силами беречь надо …

Алексей просидел чуть не сутки на голубятне. Не хотелось ему сожалений и объяснений, страшно было смотреть на мать. Ведь она так уж за сына всем радовалась, так радовалась, словно сама на Международный Фестиваль ехала.

А на рассвете спустился он вниз, бесшабашный и злючий. Зашагал тяжелой поступью напролом – через газоны и клумбы – к себе, с нерадостной вестью. Сам не зная зачем, пригнул ствол молоденькой яблоньки-дичка, наломал влажных от росы веток, облепленных блестящими краснобокими яблочками из тех, что называют "райскими". И с облегчением вздохнул отпусти– ло сердце, полегчало. А когда с порога протянул ветки матери, опухшей от слез, испуганной, улыбнулся виновато и весело:

– Чепуха это все, мам. Честное слово, буза… Я еще им всем такое, такое покажу… Увидишь! – обещал он, шмыгая носом в теплых объятиях.

4

В Москве, конечно, Международный Фестиваль. Столица в центре внимания всей планеты, ну а в Волгограде – шапито со зрительным залом почти на полтысячи человек! Все второе отде– ление выступают кавказские джигиты на изумительных стройных, золотистых конях. В центре манежа старец с седой аккуратной бородкой, в белой лохматой папахе и алой черкеске, туго стягивающей узкий, гордо выгнутый стан. Повелительно щелкает длинный бич, сверкают в свете прожекторов серебряные газыри и несутся по кругу, вздымая опилки, легконогие скакуны. Брезентовый купол распахивается прямо в горную волю, где дымятся костры над бурной рекой и тянет из аула лавашем и жареным на огне мясом. Откуда явилось все это в Лешкином воображении – от Лермонтова, Пушкина, Толстого, читанных в соответствии со школьной программой, торопливо и жадно? Или иными путями запала в душу парня романтика вечерних зорь и конных караулов, далекий собачий вой и отчаянная перестрелка на скаку – на бешенном скаку по каменистой, полынно-сизой равнине? Так или иначе, но никогда еще не осеняло его такое уверенное и горячее чувство собственности – его это все, его, кровное, необходимое, единственно настоящее: взлетающие над лошадиными спинами поджарые парни, темнобровые красавицы под белыми вуалями, гарцующие боком в седле, так что подпрыгивают на груди смоляные косы и вздымаются воздушные юбки, открывая высокие, с рядом замысловатых серебряных застежек, сапожки.