Поцелуй небес - Людмила Бояджиева, Ольга Арсеньева

– Навались-ка на меня сильнее, старушка, наверно, устала совсем… А все же здорово, что у тебя будет еще малыш. щщщщ …В начале сентября в роддоме немецкого города R Женя родила Анечку, осчастливив заждавшегося ребенка Леонида. Он был хорошим, заботливым мужем. Сильно выматывался на работе, не успевал заниматься с Викой, а теперь и с младшей понянчиться. Евгения считала бы себя абсолютно счастливой, если бы не знала, что где-то на этом свете живут Алексей и Максим, которых временами до жути хотелось видеть.

"Господи, – молила она. Помоги им быть счастливыми. Хотя бы как я." И виновато бросала на раскаленную тефлоновую сковородку шматок парного нежного мяса. Сознание вины чаще всего преследовало Евгению во время трапезы, в магазине или у плиты. Так уж устроена славянская душа – скорбит о голодных, сирых и босых. И у Евгении мысль занозой свербит – уж не голодны ли, есть ли у парня одежда, дом, уют? Она накупила Максиму целую коробку вещей вплоть до дубленки лет на 10 и для Алексея – огромный теплый канадский свитер. Большего она не могла себе позволить – не имела права заботиться. И знала: что-то более значительное он не возьмет.

6

Осенью 1982 стряслось много всякого. Шорников Леонид получил назначение в Кабул, где находился ограниченный контингент войск Советской Армии. Отставника Дорогова свалил инфаркт. А тут еще – "всенародное горе". Двенадцатого ноября с шести утра по всем программам радио зазвучала траурная музыка, сплошным потоком захлестнувшая убитую горем страну – умер Леонид Ильич Брежнев. И так у Евгении на душе тяжело, через недель в Кабул выезжать надо, отец в больнице а здесь скорбные траурные репортажи В прихожей робкий звонок.

– Кого еще там несет? – закинула Женя в ванну грязные пеленки. За дверью стоял Алексей.

– Слава Богу! Наконец-то! – с облегчением вздохнула она, будто давно уже заждалась. И лишь через несколько секунд опомнилась: – Ты-то откуда свалился? Извини, я обалдела, в комнату не приглашаю…

Оказалось, что Алексей был вызван срочной телеграммой, отправленной медсестрой по просьбе больного, в обход Татьяны Ивановны. Понял Михаил Александрович, что не подняться ему уже и решил с зятем проститься. Даже не столько проститься, как исповедаться. Да и не с зятем, а с "сынком", как в своей переписке, ведущейся за спиной жены, называл теперь Дорогов Лешу. Не сентиментальные были эти письма – мужские. Вроде их прежних кухонных бесед, а уж если пробивалось в них личное, то было прямо в десятку, по больному месту, где все еще ныла рана обиды. Излагает Михаил Александрович соображение по поводу жизни своей, как бы черту подводит, да вдруг мимоходом обмолвится "внука береги, сынок" или "Евгению не узнать – сильно повзрослела при своем деловом Леониде". А насчет Афганской войны так и написал: "Моя вина. Моя и таких как я – добреньких и трусливых, что в 68-ом смолчали. Тогда смирились, а теперь и подавно – грудью на амбразуру не полезешь. И страха уже нет – да грудь отставная пенсионная слаба, ни на что уже не годится…" Поняла Женя, что не случайно появление Леши и доверила ему рассказать отцу осторожненько все как есть – про необходимость командировки, про воинский долг полковника Шорникова и свою личную перед ним ответственность. Да и про Викторию тоже.

…Сидели они с матерью вдвоем часов до пяти, возвращения Алексея из госпиталя дожидались. Наконец, не выдержала Татьяна Ивановна, поднялась:

– Пойду к Мише. Боюсь, разговор у них тяжелый вышел. А ему всякое волнение сейчас опасно. Но уже в больничном коридоре встретила Татьяну Ивановну медсестра и радостно сообщила:

– А Ваш муж бульончику поел и даже куриную котлетку. За разговором и не заметил, как проглотил – очень уж посетитель веселый оказался.