Мороз лютовал, мерзли люди, мерзли птицы и особенно мерзли немцы — замотанные до самых глаз в платки, одевавшие под свои серые шинели ватники и душегрейки, отобранные у деревенских, они напоминали пугало. Краузе разрешил оставаться на ночь живущим на дальнем от усадьбы конце деревни, в двух уже отремонтированных, пока без мебели, комнатах. Печник доделывал вторую печь, первая успешно топилась, и люди, сбившись в кучки, сидели, тихонько переговариваясь, многие уже дремали, а печник все работал, замазывая глиной последние швы.

Никто не заводил разговор о своих родимых, больше говорили о морозах, что даже для России казались небывало лютыми. — Намедни вот, воробья нашла на дороге, замерзшего, — сказал Кириллиха, живущая в самой дальней хате. Да, лютует генерал Мороз, а впереди ещё Рожественские и Крещенские морозы.

В усадьбе время от времени слышался треск — трещали от мороза бревна, но люди, привыкшие к треску автоматных очередей, мало обращали на это внимание. Постепенно все угомонились: спали беспокойным сном измученные женщины и ребятишки, пожилые мужики, спал прислонившись к углу печки пленный печник, только пара пожилых женщин тихонько перешептываясь и стараясь никого не потревожить, потихоньку подкладывали в печку всякие сучки и доски, не давая огню потухнуть.

А за многие сотни километров от них рвали себе жилы, напрягаясь изо всех сил, солдаты, не пустившие фашистов дальше. И выходили из окружения разбитые, обмороженные, но не сломленные сыны своей огромной страны, и был среди них младший сержант Павел Трещук, ничего не знавший о своих двух старших братьях, служивших в Западном округе, и матери, оставшейся в оккупации. И не ведала Марья Ефимовна, что жив её младшенький, только изболевшееся сердце верило и надеялось, что хоть один из троих жив!

— Числа пятнадцатого за ней пришел Еремец, светивший желто-синим фингалом: — Ефимовна, в комендатуру тебя вызывают.

— Зачем это?

— Не положено мне говорить, айда быстрее, Шомберг ждать не любит!

Гриня с Василем тревожно смотрели на неё. — Ничего, вечером Стеша придет, — она поцеловала их и пошла.

Провели сразу же к Шомбергу, рядом сидел переводчик, но Шомберг пожелал сам говорить: — Ты есть учительница?

— Да.

— Немецкий командований желает учить русских киндер в школе. Германия дольжен быт грамотный тшеловек, после Нового года начинайт учить всех.

— Где? В школе солдаты размещены, клуб сгорел.

— Герр комендант приказал занять пустующий дом Шлеп… как это?

— Шлепеней?

— Я, я, мудрёный фамилий!

— Но дом полуразрушенный, как же в такие морозы?

— Выделяйит мужьики для ремонт, ремонтирен петшка и начинайт.

— Добавил что-то по-немецки, и переводчик сказал: — Не пытайтесь уклониться, детей всех перепишут, кто не будет ходить учится, будут наказаны и родители и дети. Вам будет выдаваться плата в немецких марках, Германия заботится. Собирайте по домам тетради, учебники вам доставят из управы, также из управы пришлют все необходимые планы и программы. Идите!

Дома Ефимовна сказала: — Ребятки, немцы хотят открыть школу.

— Где, Ефимовна, там же хрицы?

— В доме Шлепеней, Гриня не мечтай, сказали, всех перепишут, кто не будет ходить, накажут и детей, и родителей, давай не будем проблемы лишние себе создавать. Ты лучше пробегись по одной стороне улицы, по ребятишкам. Пусть все даже листочки от тетрадей соберут, а по другой я с Василем пройдусь, только умоляю, поаккуратнее.

И таки нарвался Гриня на Бунчука. Выскочив из дома Лисовых, он почти врезался тому в живот. — А-а-а, Никодимовское отродье, я ж предупреждал, мне на глаза не попадаться!

— Я и не попадался, — шмыгнул носом Гриня, — немцы… это… велено в школу итить, вот я по дворам и мотаюся, тетрадки, ручки собрать штобы.

С другой стороны улицы бежала Ефимовна: — Викентий, не трогай мальчишку, мы с ним по приказу Шомберга ходим по домам, оповещаем о занятиях в школе.