Когда пространная тирада госпожи Танеевой подошла к концу, Катерину ее кабинет больше не интересовал. Она глубоко вздохнула, надеясь, что этот вздох выражает глубочайшее раскаяние, и, досадуя на себя, что не может разрыдаться (слишком хорошее у нее было настроение), присела в низком реверансе.

— Простите меня, ради бога, Ирина Францевна, клянусь, я больше никогда…

— Надеюсь, что ты все поняла, — сухо сказала начальница. — Ступай и встань к печке до конца работы. Обедать ты сегодня не будешь. И помни, что при еще одном подобном нарушении порядка ты будешь незамедлительно отправлена в участок.

— Да, мадам. — Катерина еще раз присела и вслед за воспитательницей вышла из кабинета начальницы. Войдя в «рабочую», она сразу же пошла к печке, встала рядом с ее теплым боком и только сейчас заметила, что все оторвались от работы и смотрят на нее. Даже маленькие «стрижки» побросали свои спицы и штопальные иглы и смотрели на «цыганку», до крови избившую старшеотделенку Сенчину, во все глаза. Усмехнувшись про себя, Катерина поискала глазами страдалицу, но той не было: Сенчина в это время с ледяным компрессом на лице стонала в лазарете. Впрочем, Катерина тут же о ней забыла и, придав на всякий случай своему лицу выражение крайней подавленности, стала напряженно размышлять: не наябедничает ли все-таки, оправившись от страха, Сенчина. Но та, видимо, в самом деле была сильно напугана вспышкой Катерининого бешенства и вечером, вернувшись из лазарета в спальню, не сказала никому ни слова, как ни теребили ее заинтригованные воспитанницы. Теперь стоило Катерине, проходя мимо, мельком взглянуть на Сенчину, как та замирала и сжималась, как мышь при виде неожиданно спрыгнувшего с печи кота.

С Васькой Катерина увиделась перед самым Рождеством. Тот ждал ее, по обыкновению, верхом на заборе и, едва Катерина приблизилась, начал упрекать в том, что она не появлялась так долго.

— Я здесь уже неделю, как бобик, околеваю, спасу нет сидеть, все курево перевел! Думал уж, вовсе не явишься, хотел через вашего Силыча узнать…

— Так ты с дворником уже дружишь? — не отвечая на его упреки, живо спросила Катерина.

— Долго ли с ним, пьяницей, задружиться? — ухмыльнулся Васька. — Бутылку «брыкаловки» ему выставил — и уж друзья навек! А у тебя чего? Узнала про деньги али впустую все?

Катерина как можно короче рассказала обо всем. Напомнила, что завтра — канун Рождества, что в приют приедут высокие гости, и что, хочешь не хочешь, все нужно проделать следующей ночью. Васька выслушал, кивнул и изложил план операции, с которым Катерина полностью согласилась. На этот раз поцелуями они не занимались: времени для этого не было, да и Васька, видя в глазах подруги сухой, жесткий, нетерпеливый блеск, не решился настаивать на этом.

Гости прибыли следующим вечером, когда рождественская елка в большом зале была уже наряжена руками девочек и сияла огнями и гирляндами, отражающимися в тщательно натертом паркете. На длинных, покрытых белыми скатертями столах стояли блюда со сладостями и сдобами, которые с утра готовились и пеклись взрослыми воспитанницами, поодаль лежали приготовленные подарки, а в «рабочей», убранной и вычищенной до блеска, лежали на столах кипы белья, рубашек, вышитые наволочки и полотенца, изящно помеченные платки — лучшие работы старших девушек, которыми госпожа Танеева готовилась удивить покровителей приюта.

— Все, помру сейчас, ей-богу, — устало сказала Оля Маслова, положив на видное место расшитую ею по вороту и рукавам сорочку из тончайшего английского полотна. — С утра паркет терла, в обед елку рядила, в ужин пышки лепила, белье и посейчас раскладываю — да сколько ж можно, мать-Богородица… Эй, Катя! Цыганка! Ты взаправду спишь, что ли? Белье-то готовое пошто мнешь?!