Жизнь сначала - Татьяна Успенская-Ошанина (2008)

— Здравствуй! — Поворачиваюсь на голос. Муська. Широкий кружевной воротник. Ну и блузка — таких не видел никогда! — Сама изготовила, — говорит Муська, заметив, как я таращусь на её кружева. — Нравится?!

— Нравится, — отвечаю я. — Очень даже нравится. Ты, оказывается, мастерица.

— Приходится, — пожимает плечами Муська, и я не понимаю, к чему это относится, то ли к тому, что у Муськи нет капиталов на шмотки, или она так упрекает меня за то, что я позабыл о ней и ей ничего не остаётся, как сидеть дома и шить, или она шьёт сама потому, что таких красивых вещей ни за какие деньги не купишь, а Муська хочет нравиться.

Сан Саныч тактично отходит к ребятам, возвращающимся из столовой, а Муська смотрит на меня жалким взглядом. Она молчит, только смотрит, и, как всегда бывает, когда собеседник молчит, я начинаю нести несусветную чушь:

— Зверюга вербует в свой стан. Не хочешь пополнить наши ряды? — Я знаю, Муське, как и Сан Санычу, не даётся математика, и из моего трёпа получается одно издевательство, но я не могу остановиться, меня несёт, как с горы. — Видишь ли, математика нынче важнее живописи. Если подумать, Пикассо, Ван Гог, Моне, Репин с Суриковым и все остальные гении в общем-то показали то, что требовалось человечеству увидеть, над чем задуматься, теперь очередь за нами с тобой, давай откроем тайну мироздания — весь мир состоит из чисел, трапеций и синусов с косинусами.

— Заткнись, — говорит Муська. — Балабол. — А потом выдавливает, выталкивает из себя с трудом: — Небось никогда, никогда… не позвонишь?! Небось не увижу… — И совсем уже тихо, я догадался: — Мне бы лишь бы видеть…

— Муська, Муська, — испугался я, разом утеряв всё своё красноречие. — Прости, Муська.

Теперь мы молчим оба. Вкусный запах шиповника щекочет в носу и в глазах.

— Да ты не жалей меня, — Муська вскидывает голову, — я ведь посчастливее тебя.

Недоверчиво смотрю на Муську. Она улыбается, хотя щёки ещё мокрые.

— Ты хоть ровесник мне… — Она осеклась.

От её глупости мне вдруг стало полегче, жалость к Муське пропала, и я сказал великодушно:

— Ты вот что, звони… как захочешь.

Муська снова засмеялась:

— Куда? К пригорку перед пятым подъездом дома номер одиннадцать по Голубиной улице?! Кстати, к твоему сведению, Тоша разводится с мужем.

— Что?!

Если бы Муська ударила меня или встала на голову, или заявилась к моим родителям якобы с моим ребёнком и наговорила бы им про меня разной нелепицы, я удивился бы меньше.

Почему Муська называет её «Тошей»? Как смеет?! Откуда взяла, что Тоша разводится? Обе новости для меня одинаково оглушительны.

Но расспрашивать ни о чём не смог, попятился от Муськи.

Метро, электричка, пятаки, билеты проскочили мимо сознания. Снова стал соображать лишь на жёлтой от лютиков поляне. Никогда не видел столько лютиков сразу!

Уселся прямо в лютики, потому что ноги внезапно ослабли — кончился бег от Муськи и от странных новостей. О том, что разводится, вроде даже не думаю, как запросто выскочило из Муськи — «Тоша»! Может, ребята так и зовут её, только при мне помалкивают?!

Солнце печёт голову, у меня нет сил уйти в тень, хотя тень кругом: под кустами, окружившими поляну с одной стороны, и под широко разросшейся небольшой ёлочкой, и под громадной лапой старой ели, сверху укрывшей ёлочку, и под богатой ветвью дуба, пологом раскинувшейся над поляной. А я сижу на солнцепёке, окружённый ядовитыми лютиками, смотрю, как блестят их лепестки, и понимаю: с этой поляны стартует моя новая жизнь, совсем другая, чем до сих пор.

Кем стать — математиком, художником? А может, биологом? Тайные мои, глупые детские сны после книжек Бианки и «Маугли»: я окружён зверями и деревьями, изучаю их язык, и причины долголетия деревьев, и мир муравьёв. Мне всегда чудилось, что мы в тесной связи с ними, и Тоша подтвердила: да, мы в тесной связи со звёздами и вот с этой природой.