Жизнь сначала - Татьяна Успенская-Ошанина (2008)

Она имеет право спрашивать, она — классный руководитель. Но в эту минуту, сейчас, когда мы впервые вот так вдвоём, на пороге её дома… вопрос мелок по сравнению с грозой, со смертью, с предательством. Я должен помочь ей, спасти её, чтобы она перестала чувствовать себя несчастной, чтобы поняла: она не одна!

Хочу сказать ей: не надо мучиться из-за несостоявшейся жизни с мужем. Он предал её, и это предательство — на его совести! Значит, жизнь с ним не суждена, значит, ей предназначен другой путь.

Я сейчас помогу… дотронусь до шеи и заберу себе её боль.

Но не могу пошевелить даже пальцем, не то что протянуть к ней руку.

— Сумела убедить тебя Антонина Сергеевна? — спрашивает она, и в её голосе тревога. То ли она против того, чтобы я стал математиком, то ли я мешаю ей сейчас, и она хочет, чтобы я поскорее ушёл.

Звонит телефон. Она вздрагивает и стремительно бросается к нему.

— Да! Да? Да?! — говорит и замолкает, и сникает, словно из неё выкачали всю кровь. Слушает то, что ей говорят, и белеет, и жалобно говорит: — Ты забыл куртку, может, возьмёшь? — Снова слушает, а потом кладёт трубку.

Тихо в доме. Она стоит, отвернувшись от меня, втянув голову в плечи. И я переступаю порог, подхожу к ней. «Не надо мучиться», — хочу сказать, но слова не получаются. Осторожно дотрагиваюсь до её волос и отдёргиваю руку: меня бьёт током.

Вижу, как молния разрубает кровью небо, и снова падает мой дедушка мёртвым. Я погибну сейчас — из-за собственного предательства: дедушки, её, Тоши. Погибну от её несчастных глаз, близкого дыхания и от невозможности помочь…

— Что с тобой случилось? — тихо спрашивает она.

И так же тихо говорю ей — о грозе, о бессмысленности жизни, о моём предательстве, о том, что не могу справиться с собой, о беспомощности: вот умер человек, и никогда не встретиться с ним, чтобы испросить прощения. Говорю, и мне становится ещё горше, словно, кроме вины перед дедушкой, я взвалил на себя и произнесённые слова.

Осмеливаюсь взглянуть на неё и вижу полные сочувствия глаза.

И вдруг она, сама, касается меня, гладит по голове. Слышится мне, или она говорит — «бедный»?! Она, сама, припадает ко мне и огненной щекой касается моей щеки. Она, сама, снимает с меня жёваную, влажную рубаху.

Я слеп, я глух, я ничего не понимаю. Ни грозы, ни дедушки, ни черноты. Что тут происходит? Кружусь на карусели, замираю от наслаждения — я не один, впервые в жизни не один. Я сейчас сгорю. Я теряю сознание: её запахи, её огонь, её дыхание…

И вдруг:

— Уходи! Убирайся немедленно. И никогда больше не показывайся мне на глаза. Теперь ты выздоровеешь!

Слышу слова, но не понимаю. Во мне плещется нежность, как свет, как ленивая морская волна у солнечного берега, во мне — покой. Моя жизнь началась с этой минуты: я призван охранять её жизнь. С этой минуты я новый — только что в сладкой муке родился. И, как только что родившийся, ещё совсем чист, не тронут ни пошлостью, ни эгоизмом — изначально добр.

— Уйди! Прошу тебя, умоляю!

Слышу слова и… не понимаю. Пытаюсь увидеть её лицо, но передо мной — розовая пелена. Напрягаюсь. Не сразу, сквозь пелену — несчастные глаза, как у Муськи, и мокрые дорожки на щеках.

— Антонина Сергеевна! — бормочу в страхе. — Антонина Сергеевна, простите меня. Я не думал… я не понял… я не хотел… Я… простите меня… — И вдруг, точно толкнуло меня что, говорю торопясь: — Нельзя предавать человека. Нельзя оставлять человека одного. Вам плохо. Вам нельзя оставаться одной. Я люблю вас. Я сделаю вас счастливой, вот увидите. Я сниму с вас ваше горе. Вы не смотрите, что я моложе, я для вас…

— Если любишь, уйди, — просит она, и лицо её перекашивается, оно некрасиво сейчас, но никогда ещё она не была такой близкой мне. — Умоляю, если любишь, уйди и никогда больше не приходи! Я люблю мужа! — говорит она мятым голосом.