Мой тихий ужас - Кэрри Прай

За окном показались первые звёзды, и лишь тогда «экономка» Нэлли оставила надежды вызволить меня из комнаты. Я пропустила обед и ужин, прячась в стенах, которые по-прежнему приходились чужими. Оставшись наедине с собой, мне впервые удалось принять происходящее со всей её кислотой: я могу навсегда остаться в кресле, если не стану мириться с тем, кто заставил в нём оказаться.

Судьба нередко выставляла ультиматумы, будто сочла меня железной машиной. Ещё в детдоме я задумывалась о том, почему попала в число тех, кого бездушно оставляют на пеленальном столе с биркой отказника. Мне приходилось выглядеть счастливой, чтобы не опустить тех, кто мог бы её сорвать. Оказавшись в семье, я мечтала танцевать на сцене, но молчала о своих желаниях, чтобы не расстраивать Божену. Как и Вета, женщина считала это хобби пустой тратой времени. Она видела меня шеф-поваром в мишленовском ресторане, когда я не могла отличить сельдерей от пастернака. Жизнь по чужому сценарию, секреты от сестры, крах единственной мечты – всё это оставляло выбор, но всегда безумно сложный.

Но несмотря на уколы судьбы я была счастлива. Божена смогла разделить свою любовь на куски и мне хватало той части, что досталась именно мне. И пусть она редко утирала детские слёзы, как огня чуралась нежностей, зато спасала от одиночества и закалила ту штуку, которою принято считать характером. Она была единственной, кто не осталась равнодушной к нашим судьбам, когда кровным родителям не было до них ни малейшего дела. Мы любили её. И, бесспорно, она любила нас.

Не исключением были те дни, когда я думала о «настоящей» матери и наугад рисовала таинственный образ. Вот она стройная блондинка с холодным сердцем, отпивающая кофе за офисным столом и навсегда позабывшая о когда-то брошенном ребёнке. А вот она печальная женщина, что сидит на паперти и безустанно проклинает родителей, которые заставили отказаться от дитя и прогнали из отчего дома. Одна догадка сменялась другой, ведь Божена обрывала подобные расспросы и каждый раз уходила от ответов, а мне не хотелось ей докучать. Вопреки всему я была цельным человеком, невзирая на отсутствующие детали.

Но так было до этого момента.

Я утратила равновесие, когда очнулась в инвалидном кресле. Сцена под ногами рухнула, а пуанты порвались о гвозди собственной вины. Спасти Иветту – означало, пожертвовать собой. Пожертвовать бессмысленно, ведь той не угрожала опасность.

Теперь я живу в одном доме с людьми, которые сомневаются в моей честности. Теперь моя полноценность зависит от этих людей.

Устав от грузных размышлений, я неумело подкатила коляску к кровати. С грустью посмотрела на пижаму, разложенную на стуле – пожалела, что не попросила помощи, – а после попыталась снять обувь. Большая часть тела оставалось неисправным механизмом, и банальное действие показалось необычайно сложным.

Оставив шнурки кроссовок, я резко выпрямилась и замерла, потому что услышала тяжёлые шаги за дверью. С каждой секундой они становились отчётливее, и тогда сомнений не осталось: мой покой желают нарушить.

Однако вскоре шаги прекратились. Успокоившись тишиной, я снова припала к обуви и лишь спустя минуту заметила, что сын Елисея стоит в дверях и пристально наблюдает за моими действиями.

– Гордость здорово усложняет жизнь, без того непростую, – с некой весёлостью произнёс Тихон. – И как же часто она граничит с самообманом.

Я растерянно заморгала и выронила левый кроссовок, изрядно напрягшись. Теперь мне воочию приходилось наблюдать каждый аккуратный шаг. Оказавшись рядом, он склонился на колено и бережно высвободил мою правую ногу от обуви.

В груди затрепыхалось сердце, когда парень улыбнулся. Не от восторга, скорее от неожиданности. Я растерялась, а вместе с тем растерялись слова благодарности. Пусть после завтрака он был недостоин ни того, ни другого.

– Буду считать, что не расслышал скромное «спасибо».