Услышь мою тишину - Тори Ру

Потому что приведенные примеры были ни о чем: Коляну при иных раскладах грозила статья за хулиганство, Лехина избранница банально залетела, а Антон — быдлан, проживающий на пятом этаже, носил исключительно спортивные костюмы и брился «под ноль». И никто из них уж точно не пытался осмыслить свое предназначение.

Влезаю в любимые драные джинсы и белую футболку — нужно дойти до Ксю и убедиться, что с ней все в порядке. И станет легче. Нужно прошвырнуться по Центру и проветрить мозги. Можно даже посмотреть матч, заняв место подальше от фанатского сектора. Ника трогать не буду — дохляк наверняка до сих пор обнимает унитаз и ловит подзатыльники от отца.

А с остальным я разберусь. Позже.

Впустив в квартиру запах лета и подъездной сырости, в прихожей возникает мама.

— Куда намылился? — устало вопрошает она, вешая на дверную ручку пакет с продуктами. — А завтрак? Там пирожки, я молоко принесла.

— Обойдусь. — От упоминания о еде меня едва не выворачивает прямо на коврик.

Сверкнув уничижительным взглядом, мама скрывается на кухне.

Точно такое же разочарование в ее глазах я видел, когда впервые выкрасил зеленкой патлы, сбрил виски и поставил ирокез. Или когда навешал упырю из новой школы. Или когда решил не идти после одиннадцатого в универ. Или когда вырулил из-за угла, обнимая Ксю…

Я привык — после ухода отца скандалы сотрясали наше семейство несколько лет, из-за любой мелочи разгоралась грандиозная перепалка. Мать плакала, но я не уступал — лишь сильнее раззадоривался от ее слез.

«Титул» урода в этой семье мне передался по наследству.

Но Ксю, выслушав мои жалобы, однажды сказала, что конфликты случаются не из-за равнодушия — мама просто не хочет меня отпускать, все еще пытаясь исправить. Мама делает это из лучших побуждений, боится за меня, любит и переживает.

Ксю показала мне, каким может быть мир, если смотреть на него без агрессии, стараться понимать окружающих, принимать их со всеми недостатками и ошибками и прощать.

И я вдруг осознал, что мама… осталась в перевернутой с ног на голову реальности, без прежних ценностей и идеалов, без средств к существованию, с сыном-подростком, которого предстояло поднимать в одиночку. Ей хотелось бы, чтобы я вырос успешным, стал подтверждением ее правоты, самым главным утешением. Чтобы я был с ней заодно и всегда поддерживал, в назидание бросившему нас отцу. Чтобы я был счастливым в ее понимании слова «счастье».

Между нами наступило перемирие. Я старался как мог — застилал диван, выносил мусор, молчал в тряпочку, лишний раз не отсвечивал, даже мыл за собой посуду. Но вчера все похерилось.

Нельзя было так напиваться. Я твердо решил — это было в последний раз.

Из кухни слышатся тихие всхлипы, и меня сокрушает вина.

Стаскиваю незашнурованные кеды, отшвыриваю их в глубину обувной полки, взъерошиваю волосы и вздыхаю.

Нормальный сын сидел бы с ней за столом, жевал испеченные ею пирожки и делился всем, что радует и гложет, а не огрызался, маясь с бодуна.

Неужели она не достойна даже такой малости?

Отступаю в комнату, достаю из тумбочки тетрадь, вырываю из середины двойной листок и заношу над клеточками огрызок простого карандаша. Рука трясется, но грифель, скрипя и крошась, послушно выводит:

«Ма, я никогда не смогу сказать этого вслух… Потому что не приучен. Потому что дурак.

В общем… Прости меня. Прости меня за все — за недоразумения, боль, слезы и бессонные ночи. За скандалы и выходки, за грубые слова, за то, что не оправдал ожиданий и не стал таким, как хотела ты. Но я многое понял. И всегда в глубине души понимал: ты желаешь для меня самого лучшего.

А знаешь, сейчас у меня есть все, о чем я мечтал. Наверное, это и есть счастье. Пусть мы по-разному его понимаем, но я тоже хочу, чтобы ты была счастливой.