Только с дочерью - Хоффер Уильям, Махмуди Бетти (1994)

Со всеми нами происходило нечто очень странное. Мне понадобилось некоторое время, чтобы разобраться в едва заметных переменах в нашем поведении, но интуитивно я чувствовала – мы вступаем в новую фазу совместного существования.

Махмуди был подавлен, задумчив и менее агрессивен. Внешне он, казалось, успокоился и был в состоянии владеть собой. Однако в его глазах читалось усиливавшееся беспокойство. Он был озабочен проблемой денег.

– В больнице мне по-прежнему не платят, – жаловался он. – Я работаю даром.

– Это абсурд, – отвечала я. – В это трудно поверить. Где же ты берешь деньги?

– Мы живем в долг, я постоянно занимаю деньги у Маммаля.

И все же я ему не верила. Он просто хочет убедить меня в том, что не может изменить наши жилищные условия, думала я.

Однако по какой-то таинственной причине Махмуди постепенно смягчался. Он стал приводить Махтаб домой чуть ли не каждый вечер, за исключением тех, когда его вызывали в больницу. Через неделю-другую он начал оставлять Махтаб со мной на день, запирая за собой входную дверь на два замка – звук засова усиливал ощущение оторванности от мира.

Однажды утром он, как обычно, собрался на работу, и я ждала, когда раздастся знакомый звук задвигаемого засова, но ничего не услышала. До меня донеслись лишь удаляющиеся шаги Махмуди. Я подбежала к окну спальни и увидела, как он шагает по переулку.

Он что, забыл нас запереть? Или решил устроить нам испытание?

Я остановилась на последнем предположении. Мы с Махтаб ни шагу не сделали из квартиры; через несколько часов он вернулся в гораздо лучшем расположении духа. Теперь я не сомневалась – это была проверка. Он наблюдал за домом – или кого-нибудь для этого нанял, – и мы доказали свою благонадежность.

Махмуди все чаще и охотнее говорил о нас как о едином целом, пытаясь создать из своей семьи щит, за которым можно было бы укрыться от житейских невзгод. Дни слагались в недели, и во мне крепла уверенность, что он полностью возвратит мне Махтаб.

Махтаб тоже изменилась. Сначала она не желала рассказывать мне о подробностях своего пребывания у родственников.

– Ты плакала? – спрашивала я. – Просила папу отвести тебя обратно?

– Нет, – отвечала она тихим, испуганным голосом. – Не просила. И не плакала. Я ни с кем не разговаривала. Не играла. И вообще ничего не делала.

Лишь после многих попыток мне удалось ее разговорить, снять с нее напряжение, не оставлявшее ее даже со мной. Наконец я узнала, что она подвергалась многочисленным допросам, в чем особенно усердствовала Малук, жена племянника Махмуди. Малук выясняла, не водила ли мама ее в посольство и не пыталась ли мама бежать из страны. Но Махтаб на все вопросы отвечала односложным «нет».

– Я хотела оттуда убежать, мамочка, – сказала Махтаб так, словно я рассержусь на нее за то, что ей это не удалось. – Я знала дорогу от дома Малук. Иногда, когда Малук брала меня с собой за покупками, я хотела убежать от нее и вернуться к тебе.

Слава Богу, что она этого не сделала. Было страшно представлять ее одну на многолюдных улицах Тегерана, с их хаотичным движением, беспечными водителями и бессердечными, злобными и подозрительными полицейскими.

Конечно же, она не сбежала. И вообще ничего не предприняла. В этом-то и заключалась происшедшая с ней перемена. Махтаб поневоле постепенно ассимилировалась. Она покорилась. Боль и страх были для нее непосильным испытанием. Она была несчастной, больной, подавленной и… сломленной.