Предположение - Аврора Рейнольдс

— Я не очень верю, что он попадет в беду, но материнская работа никогда не заканчивается. Я всегда буду защищать свою семью.

От ее слов у меня на глаза наворачиваются слезы. Она — замечательная мама, которая любит своих детей. Даже в таком возрасте, как Кентон и Тони, они все еще могут опереться на нее, когда им нужна поддержка.

— Ты тоже теперь член семьи, дорогая, — тихо говорит она. — И я буду защищать тебя, как защищала бы своих детей. Это включает в себя заботу о моем сыне, чтобы он мог продолжать заботиться о тебе.

Я чувствую, как по моей щеке скатывается слеза.

Она поднимает руку, большим пальцем вытирает слезу.

— Ну, что скажешь, если мы съедим торт?

— Конечно.

Мы сидим в тишине и едим по большому куску шоколадного торта, настолько насыщенного, что он больше похож на помадку. Я взяла большой стакан молока, а Нэнси — бокал вина. Закончив, мы оплачиваем счет и забираемся в джип Нэнси.

Не знаю, почему она ничего не говорит, зато знаю, почему сама я молчу. Мои эмоции слишком явные; слишком многое произошло сегодня, и мне нужно время, чтобы прийти в себя. Только когда Кентон посылает мне сообщение, что он уже на пути домой, я чувствую, как напряжение в животе рассеивается. В этот момент я понимаю, что больше он мне не нравится, нет; я влюблена в него по уши.

***

Я просыпаюсь от крика, и чувствую, что меня трясут. У меня горит горло, а кожа влажная от пота. Я оглядываюсь в темноте, держась за грудь, пытаясь вспомнить, где нахожусь, и тут включается свет. Кентон смотрит на меня с беспокойством. Я опускаю голову, закрываю лицо руками, делаю несколько глубоких вдохов, пытаясь привести сердцебиение в норму.

— Ты кричала так, будто тебя хотели убить, — шепчет он, наклоняясь ко мне.

Мой желудок сжимается, а внутренности скручиваются от тревоги. Уже много лет мне не снились кошмары. Когда я впервые покинула дом, они часто мучили меня, но потом почему-то перестали. Я забыла, каково это — просыпаться в страхе, такой испуганной, что хочется зажечь все лампы, а потом спрятаться под одеяло.

— Прости, что разбудила тебя, — шепчу я, пытаясь отстраниться от его прикосновений, униженная тем, что разбудила его, что он стал свидетелем моей очередной слабости.

— Иисусе, не делай этого. Не отстраняйся, блин. Не сейчас. Не тогда, когда то, что тебе снилось, все еще цепляется за твою кожу и просачивается сквозь мою.

Он убирает мои руки от лица и тянет меня вниз, так что я оказываюсь на боку, лицом к нему, а наши лица так близко, что я чувствую каждый его вздох.

Его руки обвиваются вокруг меня, бедро скользит по моим ногам, так что я переплетена с ним.

— Поговори со мной.

Я пытаюсь мысленно придумать, что сказать. Как объяснить то, чего сама не понимаешь?

— Не знаю, сон это или воспоминание, — тихо говорю я через несколько минут, прижимаясь лицом к его шее и к нему всем телом.

— Что произошло?

Я делаю еще один судорожный вдох и качаю головой.

— Я в воде. Не очень глубоко, потому что я сижу в ней, и она доходит мне только до пояса. В руках у меня кукла со светлыми волосами, и я погружаю ее под воду, напевая ей песенку, — я снова сглатываю и на этот раз чувствую желчь в горле. — Не знаю, что происходит, но следующее, что чувствую — как чьи-то руки толкают меня вниз. Я не могу дышать и пытаюсь кричать, но в конце концов легкие наполняются водой.

Я делаю вдох, чтобы напомнить себе, что могу дышать. Моя мама никогда не была хорошей матерью; она была жестокой, но никогда не оставляла следов. Она всегда следила за тем, чтобы не было никаких доказательств того, что она не идеальна. Для всех, кто нас знал, мы жили идеальной жизнью. У нас был идеальный дом, идеальный двор, и она была идеальной матерью, у которой были идеальные волосы, одежда и макияж. Все в ней было идеально, и она позаботилась о том, чтобы я была идеальна — по крайней мере, так это выглядело.